Геннадий Башкуев - Пропавший
«Находило» на него, впрочем, все реже и реже — с годами Жорик начал стыдиться жалеть дерево на людях. Кто его-то самого пожалеет? Человека жалеть куда труднее, Жорик это понимал…
Через два часа работа была закончена. Жорик аккуратно сложил инструмент, собрал в ладонь кусочки дерева, не найдя урны, сунул их в карман пиджака, сдул невидимую пыль с только что уложенных паркетин, четко выделявшихся на полу белым квадратом. С чувством собственного достоинства надел сапоги, разогнувшись, оглядел работу. И самый искусный паркетчик не усмотрит здесь изъяна: плашки лежали ровно, плотно, одна к другой. Он вздохнул. Благостнее и умиротворенное чувство объяло его. Сергею Аюровичу будет хорошо работаться, никакой скрип под ногами не отвлечет его от решения государственных вопросов. А то, что большие люди, думая о важных делах, имеют привычку расхаживать по кабинету взад и вперед, — Жорик видел в кино.
Женщина в парике, ею оказалась комендант здания, приняла у него работу, похвалила и сказала, что может провести в буфет. Жорик отказался. Комендантша достала из холодильника, стоявшего за книжным шкафом, сверток и обронила, что хотела бы иметь такой же паркет у себя дома. Жорик сглотнул слюну и кивнул.
Он еще раскатывал палас, когда в приемной послышались голоса. Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Сергей Аюрович с тонкой папкой в руке.
— Здравствуйте, — робко сказал Жорик, пересиливая острое желание поклониться.
— Здравствуйте, дорогой, спасибо, — ровным голосом, не повернув головы с седоватыми бачками, молвил Сергей Аюрович. Он устроился в кресле, зашелестел на столе бумагами.
— Не узнаете, Сергей Аюрович? — спросил Жорик, переминаясь.
Сергей Аюрович, записав что-то в настольном календаре, коротко взглянул на Жорика, улыбнулся.
— Ну, отчего же? Второй день над паркетом колдуете? Извините и еще раз спасибо… — он наклонился в сторону, — как в кино! — и тем же ровным голосом сказал невидимому собеседнику: — Танечка, приглашенные пусть заходят.
— Как же, как же, Сергей Аюрович, — заволновался Жорик, — это же я, Нуров, из района…
В приемной завозились, закашляли, в кабинет один за другим вошли мужчины с папками, застучали отодвигаемыми стульями. Последним в дверь протиснулся круглолицый.
— Нуров я! — в отчаянии залепетал Жорик. — Вы еще с этим товарищем, — он показал на круглолицего, чья рука вдруг завязла в узле галстука, — ко мне на отару приезжали, этот… шашлык кушали. Шофер у вас Коля! Он еще за баранами перед свадьбой вашего сына приезжал…
В кабинете установилась тишина.
— Татьяна… — склонился над селектором Сергей Аюрович.
— … а они говорят — плати! До милиции дошло! — не унимался Жорик, сглатывая окончания слов. — Им что? Я ж не для себя! А они говорят… скажите им! Полтыщи! Я ж не шабашник какой, у меня таких денег нету! А они говорят…
— Это беспрецедентно, — торжественно сказал кто-то в тишине.
Жорик обрадовался поддержке и, не найдя сочувствующего, как к знакомому, обратился к круглолицему. Лицо это медленно вытягивалось, в глазах плеснулся испуг.
— …а они говорят — под суд!
— Татьяна Дондоковна, проводите товарища. Товарищ ошибся дверью, — спокойно, с нотками сожаления сказал вошедшей секретарше хозяин кабинета, и лишь по тому, как сузились внимательные умные глаза, Жорик понял, что его узнали.
С пылающими ушами, не чуя под собой ни паркета, ни асфальта, Жорик очутился на площади с курткой в одной руке и свертком в другой. Он хотел запустить этим свертком в раздражающе яркую синь неба, но солидные толстостенные дома вокруг площади угрожающе накренились и сомкнулись, и он опомнился.
Прижимая сверток к груди, Жорик шагал в нарядной толпе куда глаза глядят. Как же так? Он же не ошибся! Это была его, Сергея Аюровича, дверь!
Ноги принесли его на вокзал. А куда в самом деле было податься? Жорик догадывался, что в горячке наговорил лишнего в том лакированном кабинете, да еще в присутствии людей. Кому же понравится? Собственно говоря, в город он приехал к брату, что же тут взять с чужого человека?..
Но обида от этих разумных доводов не убывала. Сидя на вокзальной лавке, Жорик жевал вкусную копченую колбасу, которую за работал на паркете, сдабривая ее соленой слезой.
«Ураганные ветры, скорость которых достигала ста семидесяти километров в час, пронеслись за последние сутки над многими районами Австрии. Ветер валил деревья, телеграфные столбы и опоры линий электропередачи, срывал крыши с домов и хозяйственных построек. Десятки деревьев, обрушившихся на железнодорожное полотно и автодороги, прервали движение поездов и автомашин… В воскресенье в Альпах погибли шесть человек, пропал без вести один, многие получили ранения. Синоптики связывают подобные погодные явления с мощным потоком воздуха из Атлантики…».
Сочувственно шмыгая носом, Жорик застыл с колбасой у рта, другой рукой прижимая к уху транзистор. Он искренне удивлялся, как это диктору удается читать подобные ужасы бесстрастным тоном.
— Слышь, земляк, дай зобнуть… — возле лавки какой-то тип, переминаясь в кедах, грязным пальцем показывал себе в рот.
Жорик быстро дожевал колбасу, спрятал транзистор за пазуху и критически оглядел незнакомца. Ну и вид!
— Во народ пошел! Окурка не оставят… — распахнув засаленный ватник, тип почесал голую грудь под майкой и зашарил подбитым глазом вокруг лавки.
— Не курю, — вызывающе соврал Жорик и ощутил прилив гордости.
Тип залился мелким бесом, словно в горле у него запрыгала горошина, хлопнул себя по животу, там, где майка была грязнее. Повалился на лавку, задрав ноги в армейских галифе. Жорик отодвинулся. От незнакомца несло кошарой.
— Ну! С тобой обхохочешься! — выдавил тип в изнеможении. Потрогав синяк, подмигнул здоровым глазом. — Нам бы перезимовать, а, брат? Я тебя еще в отделе приметил! Против ЛОМа[4] нет приема, хе!
Незнакомец помахал руками, как крыльями.
— Че, в теплые края? Одобряю. Советую товарняком на четвертом пути. Кабы с поезда не сняли, счас бы дыни жрал! Факт! Эхма, занесло меня в край непуганых идиотов!
— Это почему же идиотов? — обиделся Жорик.
— Да кто тут жить станет? Степь да степь круго-ом… Сплошной сквозняк, бр-р! И подмораживает. Точно! А я все-таки не Снегурочка.
Кроме того, унижено мое человеческое достоинство!
— Чего унижено? — открыл рот Жорик.
— Тебе не понять, — изящно, как в тогу, завернулся в телогрейку незнакомец. — Это дело принципа. Я запретил себе работать. Я птица вольная, куда хочу — туда лечу… Мусор грести! Это ж надругательство над личностью! Принцип у меня, понятно?.. А ты, земляк, прибарахлился! — восхищенно осмотрел он Жорика. Особенно ему приглянулись сапоги. Он подвинулся ближе. — Может, вместе рванем, браток? В такой одежке не стыдно к мягкосердечным гражданам подкатиться!
Жорик отодвинулся: тоже, брат выискался!
— Ну, как хочешь… Рыба ищет где глубже, а человек где рыба, — выпалив ату сентенцию, незнакомец бросился к двери — только кеды мелькнули…
В' динамике над головой пробубнили нечто, но люди непостижимым образом уловили в том смысл — зал ожидания пришел в движение. Жорик, распихивая встречные узлы и авоськи, огрызаясь на ходу и уворачиваясь от мужских плеч, пыхтел, как паровоз. Он шел против течения. Ему вдруг это представилось очень важным. В месте назначения — у входа в ресторан — он придирчиво обозрел себя в большое зеркало. И, как ни выпячивал грудь, остался крайне недовольным. Небритая, с торчащими там и сям редкими волосенками физиономия, бегающие узкие глазки, сбитые сапоги, пузыри на коленях… Недалеко же он ушел от «земляка» в галифе! Жорик, как заядлый щеголь, повертелся перед зеркалом, но, углядев заплатку на локте, вконец расстроился. Рядом прыснули от долго сдерживаемого смеха. Девчонка-гардеробщица, пригнувшись за стойку, ладошкой закрыла крашеный ротик. Жорик втянул голову в плечи и с ненавистью зыркнул кругом.
Он, что ли, виноват в том, что отразило зеркало?
В горле набух комок и никак не сглатывался. Какая-то сопливая девчонка, и то смеется над ним, всякий тип в кедах и галифе, голь привокзальная, учит, как нужно жить! Сколько же можно? В насмешку, что ли, назвали его Жаргалом?[5]…
Когда он с победным плачем явился в этот мир, слабой от мучительных потуг матери соседка сказала, что чуть раньше во дворе оягнилась их единственная овца, да как! Принесла сразу двойню! Большая радость для бедной семьи. «Сын! Сын! Сын!» — запел где-то рядом отец. Мать в волнении прошептала: «Счастье, счастье, люди…»
Добрый знак усмотрели в том шулутские старики. Дедушка не раз пересказывал ему историю его рождения, безмятежно при этом улыбаясь. Но только от соседки татарки Танзили узнал позже Жаргал, что овца тотчас не облизала второго ягненка, не подпустила к вымени. А через неделю тот пропал, не помогли и бутылочки с молоком.
