Юрий Трифонов - Исчезновение
Начинается дискуссия. Все возбуждены, забыли про сон и торопятся высказать свою точку зрения на внезапно возникшую коварную проблему. Игорь тоже взволновался, и сонливость его исчезла, так же, впрочем, как и чувство вспученности; неплохо бы еще рубануть супу с хлебом. Беда в том, что, как ни говорите, тут есть политическая подоплека. Могут быть неприятности. Бабушка Вера считает, что надо завтра утром во всем признаться и лозунг переделать. Зачем же играть с огнем? Чистосердечное признание. (Все бабушки стоят горой за признание. Можно подумать, что они уже признались во всем, что натворили за долгую жизнь.) Тетя Дина нервно стискивает ладони.
– Боже, боже, какой ты растяпа, Горик! Она полагает, что признаваться глупо – почему не признался сразу? – а нужно сделать дома новый лозунг, кумач она берется достать, и незаметно заменить. По мнению же Марины, не нужно трепыхаться, пусть висит как висит: никто этих лозунгов так дотошно не читает.
– Держу пари на тыщу рублей, что он благополучно провисит до конца войны!
– Марина, ну как же можно?! – Тетя Дина возмущена не предположением дочери, а ее недальновидностью и легкомыслием.
Игорь наконец соглашается с хитрым планом тети Дины: написать новый лозунг и незаметно заменить. Тетя Дина предлагает сделать это в воскресенье у ее знакомой, живущей в Гнездниковском, в бывшем доме Нирензее, там большие коридоры и можно расстелить кумач любой длины.
– Хорошо, – говорит Игорь, – но меня удивляет одно. Откуда он узнал, что я учился в художественной школе?
– Горик, ты будешь меня ругать, но это, наверное, моя вина, – говорит тетя Дина с несколько торжественной и робкой улыбкой. И выпрямляется с готовностью принять какой угодно укор и удар.
– То есть?
– Горик, я не могла выносить твои рассказы. Я мучительно думала, не спала две ночи... Лиза в своем единственном письме писала мне: «Позаботься о том, чтобы способности Горика не пропали...» И вот Горик в о л о ч и т какие-то трубы по двенадцать часов, приходит грязный, в мазуте...
– Ну, ясно, ясно! Что дальше?
– Дальше я стала думать, я мучительно думала, перебирала, кто у меня есть. И нашла одного человека из главка – он брат моей хорошей знакомой Фани Громовой...
– Дина Александровна в своем репертуаре, – говорит Марина насмешливо.
– Его фамилия Громов. Ты не слышал?
– Нет.
– Я попросила Фаню, та меня познакомила, я все ему сказала, он был очень мил...
– Что ты в с е сказала?
– Я сказала, что ты мой племянник, одаренный художник...
– Какой я, к чертям, художник! – выпаливает Игорь в бешенстве.
– Проучился год в изостудии Дома пионеров, подумаешь! Зачем это? Кто тебя просил? Мне совершенно ни к черту не нужно, и я не хочу, не хочу!
– Но, прости, Горик, я думала только о хорошем.
– Не надо было, ах, не надо, Дина! – шепчет бабушка Вера.
– Мама всегда думает о хорошем, а получается пшик, – говорит Марина. – Типичная историйка.
– Ну, и что Громов? Кто он такой, во-первых?
– Он из главка, Горик, крупный работник, по транспорту. Заведует транспортом, так что от него зависят все заводы. Ты понял? Он обещал поговорить с каким-то человеком на вашем заводе, а тот, по-видимому, говорил с начальником цеха...
– И бедного Горика запрягли после работы на три часа писать плакаты. Хо-хо! – смеется Марина. – А мы тут волнуемся и не знаем, в чем дело. Оказывается, во всем виновата Дина Александровна...
Тетя Дина ударяет ладонью по столу.
– Перестань издеваться над матерью, слышишь, – треснувшим голосом вскрикивает она. – Негодяйка!– Лицо тети Дины покрывается бледностью. – Все время издевается над матерью.
– Я?
– Ты! Издеваешься совершенно открыто, беспардонно, пользуешься тем, что...
– Молчу! Все! Извините, Дина Александровна. Вы всегда правы, я забыла...
Марина идет в свою комнату, по дороге с усмешкой шлепнув Игоря по загривку. Слышно через стенку, как она там закатывается кашлем. Игорь, подавленный всем, что только что узнал, молча разбирает свою постель. Он спит на кровати возле окна, где раньше спала бабушка Вера, а бабушка Вера спит в комнате Марины на кушетке. Наскоро помывшись, Игорь бухается в постель, ложится набок, сгибает колени, накрывается с головой. Но разговоры, хоть и тихие, в комнате продолжаются. Игорь заметил, что в семье тети Дины любят разговаривать ночами. Вновь появляется Марина, и они с матерью шепчутся, иногда совсем тихо, а иногда довольно громко, так что Игорю слышно.
– Нет, Мариша, это не причина...
– А почему ты считаешь, что ты всегда и во всем права? Почему бы ради разнообразия...
– Потому что я хочу вам добра, идиоты вы!
– Мамочка, вспомни: ты писала письма в Министерство высшего образования – и чем это кончилось...
– Если бы не твой скандал!
– Конечно, когда вызывает директор...
– А почему ты не сказала ему того же, что мне?
– Боже мой, я не могла, как ты не понимаешь!
Скрипучий шепот бабушки Веры:
– Перестаньте! Дайте ему спать.
Он спит. Он видит во сне зимнюю дорогу, по которой идет с отцом ранним январским вечером, справа от дороги заборы, слева лужайка под снегом, исчерканная бороздками лыжней, но в сумерках лыжней не видно, и лужайка кажется нетронуто-белой, посередине ее стоит дуб, дальше смутно чернеет ивняк на берегу невидимого под снегом болотца, еще дальше колышется темной полосою лес, и там, в гущине, почти неразличимая во тьме, мерещится чья-то дача с одиноко светящимся окном. Тихо скрипят на утоптанной твердой дороге валенки. Ясно зеленеет небо. Запах курящегося табака отцовской трубки разносится в морозном воздухе. «Сейчас дойдем до оврага и постреляем», – говорит отец, сжимая Игореву руку своей рукой. И вдруг Игорь идет один, а отца нет. Чья-то высокая фигура маячит впереди на дороге. Стоит неподвижно, почти сливаясь с темнотою забора. Игорю кажется, что неведомый человек ждет его, и знобящая тревога одолевает его, уже не тревога, а растущий с каждой секундой страх перед темной, поджидающей его фигурой. Игорь совсем один на пустынной просеке, и нужно идти вперед, а ноги не слушаются, он не может сделать ни шага, он прирастает к окаменело-снежной дороге. Фигура, стоящая у забора, внезапно оказывается рядом с ним, и он видит, что это женщина, очень высокая, большая женщина, в пальто до пят, чем-то напоминающем шинель, с воротником из серого каракуля, глухо застегнутым под подбородком, в серой шапочке, из такого же каракуля, похожей на невысокую офицерскую папаху, а лицо у женщины круглое, полное и багрово-румяное оттого, что она долго стоит на морозе и ждет его. Женщина смотрит на Игоря глазами-щелочками и улыбается, а он отчетливо видит на ее лице небольшие черные закрученные усы и черную бородку, сердце его останавливается. Это женщина его ужаса. Несколько раз она уже являлась ему и смотрела вот так же, улыбаясь из-под усов, закрученных двумя черными колечками...
V
Стояла пушкинская зима. Все пронизывалось его стихами: снег, небо, замерзшая река, сад перед школой с голыми черными деревьями и гуляющими по снегу воронами и старинный дом, где прежде помещалась гимназия, где были коленчатые темные лестницы, на которых происходили молчаливые драки, где были залы с навощенным паркетом и где на главной лестнице каменные, желтоватые, под старую кость, ступени были вогнуты посередке, как в храме, истертые почти вековой беготней мальчиков.
Из репродуктора каждый день разносилось что-нибудь пушкинское и утром, и вечером. В газетах бок о бок с карикатурами на Франко и Гитлера, фотографиями писателей-орденоносцев и грузинских танцоров, приехавших в Москву на декаду грузинского искусства, рядом с гневными заголовками «Нет пощады изменникам!» и «Смести с лица земли предателей и убийц!» печатались портреты нежного юноши в кудрях и господина в цилиндре, сидящего на скамейке или гуляющего по набережной Мойки. «Мороз и солнце: день чудесный! – по утрам декламировал Горик. – Еще ты дремлешь, друг прелестный... – И он запускал подушкой в Женю, любившую спать долго. – Пора, кра-са-ви-ца...» – слово «красавица» Горик произносил с ужасающей гримасой, чуть ли не скрежеща зубами, чтобы было ясно, что ни о какой красавице тут не может быть и речи.
Вечерами Горик мастерил альбом – подарок школьному литкружку и экспонат для пушкинской выставки (с томящей надеждой получить за него первый приз). В большой «блок для рисования» вклеивались портреты, картины и иллюстрации, вырезанные из журналов, газет и даже, тайком от матери, из некоторых книг, и тушью, печатными буквами переписывались знаменитые стихи. Например: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» – и тут же была наклеена вырезанная из газеты «За индустриализацию», которую выписывал отец, картинка, изображавшая памятник Пушкину на Тверском бульваре. К сожалению, все картинки, вырезанные из газет, пожелтели от проступившего клея.
Мать Горика была увлечена альбомом не меньше сына. Елизавета Семеновна любила поэзию (особенно сатиру Маяковского, а также стихи Веры Инбер, Саши Черного и Агнивцева, многие из которых помнила наизусть) и сама нередко с удовольствием писала длинные юмористические стихи, которые очень нравились ее сослуживцам по Наркомзему и публиковались в стенной печати.
