Андрей Упит - Северный ветер
— Когда же последний раз я был на лоне природы? — тщетно старается припомнить Мартынь и, покачав головой, усмехается. — А ведь на самом деле недурно. Особенно в такую погоду, когда от ветерка приятно горят щеки. Не правда ли, невестушка?
Мария все время старается прикрыть левую щеку краем теплого вязаного платка. Носик ее, обычно бледный, стал теперь пунцовым. Укутанная в шубу и платки, она выглядит беспомощной и милой, как ребенок. Быть может, поэтому Мартынь глядит на нее так приветливо и старается развлечь разговором. Но она все еще смущается и как будто побаивается его.
— Холодно, — недовольно говорит она. И еще больше отворачивается в сторону. От ветра или от Мартыня? Как знать… — Так далеко ехать в такую стужу просто мучение… — Она вздрагивает. — Зачем им понадобилось останавливать железные дороги? Только мучают людей. Какой в этом смысл?..
Ян незаметно толкает ее в бок. Мартынь смеется.
— О, и в поездах всякое бывает! Со мной такое однажды приключилось — в январе. Мороз был пуще теперешнего. Ехал я на буферах от Рамоцки[4] до Валмиеры.
— На буферах? — Мария поворачивает к нему голову. — Разве это мыслимо? Неужели в вагонах совсем не было мест?
— Место нашлось бы, да мне нельзя было. В вагоне на полке я кое-что вез. И мне показалось, что в Цесисе сели два субъекта, которых интересовал мой багаж.
— Как же так? — удивляется Мария. — Тогда тем более вы сами должны были следить.
— Разумеется. Но дело в том, что я страшный трус. Мне почудилось, что я сам нужен им, пожалуй, больше, чем мои вещи.
Мария в недоумении смотрит на Яна.
— Прокламации? — спрашивает Ян.
— К счастью, они просчитались, — продолжает Мартынь. — Билет у меня был до Стренчей, а сошел я в Валмиере. Вещи мои вынес крестьянин вместе со своими пустыми ведрами из-под масла. Потом мне рассказывали, что в Стренчах поймали какого-то управляющего имением, который был чем-то похож на меня. Он вез контрабандные папиросы, без бандероли.
Братья смеются. Мария недоумевает, что тут смешного. Полиции она боится и по доброте сердечной никому не желает попасться ей в лапы.
— А что ему было за эти папиросы?
Мартынь с усмешкой кивает Яну.
— Я думал, она спросит о том, как я вывернулся с прокламациями. Но управляющий с его папиросами ее больше интересует. Понятное дело, свои всегда ближе…
Ян кривится. Не впервые жена компрометирует его перед социалистами. У нее нет ни малейшего понятия ни о социал-демократах, ни о революции. Иная деревенская баба больше смыслит в политике. И снова Ян по привычке предается размышлениям о том, как прекрасно было бы, женись он на образованной социалистке. И что бы он тогда только не делал…
Тут для его фантазии широкий простор, и он охотно предается мечтам. Настолько забывается, что не слышит, как Мартынь шутит с Марией, не видит, что та понемногу делается смелее и болтливей. Не замечает он ни запорошенных снегом полей, ни по-своему привлекательной равнины с песчаными буграми и порослями можжевельника.
Мартынь опускает тяжелую руку ему на колено, и только тогда Ян приходит в себя.
Кучер, обернувшись, взволнованно говорит что-то и кнутовищем показывает вперед.
Приблизительно за версту от них с пригорка, сквозь поросль можжевельника, навстречу им движутся всадники. Драгуны — это видно издали по фуражкам. С пригорка спускаются шагом, а внизу переходят на рысь. Еще минута, и всадники уже настолько приблизились, что можно различить едущего впереди офицера, а за ним двадцать шесть солдат. У четверых в поводу по одной оседланной запасной лошади. Сердце Яна забилось учащенно. Никогда никому он не признавался в том, что боится полиции и солдат так же, как его жена. Искоса взглянув на Мартыня, видит, что тот сидит совсем спокойно и только чуть подрагивающие складки вокруг сжатых губ выдают внутреннее волнение.
Теперь уже совсем близко. Видно, как у офицера на груди болтается на шнурке пенсне. Кобура револьвера расстегнута, красные, замерзшие руки судорожно натягивают поводья. У одного из солдат лицо все в копоти, а у другого рука забинтована до локтя.
Кучер сворачивает в сторону, понимая, что драгуны дороги не уступят. Лица у них мрачные и злые. На проезжих смотрят подозрительно. Сидящие в повозке чувствуют на себе недобрые взгляды. И у них такое ощущение, будто вот-вот случится что-то страшное.
Щуплый офицерик, совсем юнец, нервно натягивает повод. Конь упрямится, не хочет остановиться. Почти одновременно кучер придерживает своих лошадей. Передние солдаты подъезжают к офицеру. Сзади доносятся ядовитые насмешливые выкрики. Колючие взгляды словно ощупывают проезжих. Кучер в замешательстве козыряет.
Конь офицера никак не успокоится. А сам он, пока рука перебирает поводья, пристально, одного за другим, разглядывает седоков в экипаже. В его близоруких, водянистых и усталых глазах тоска и презрение. Из трех мужчин только Мартынь спокойно выдерживает этот взгляд, и у него самого в глазах вспыхивают искры. Но офицер между тем уставился на Марию. В ее озябшем, беспомощном лице ребенка есть что-то такое, от чего в глазах офицера гаснет злоба, выражение лица смягчается, на губах появляется подобие улыбки, а рука тянется к козырьку.
Всадники отъехали. Лошади трогают сами. Кучер облегченно вздохнул, обернулся и невольно сжал кулаки.
— Проклятые! Все рыщут по дорогам. И наши тоже хороши. Ни одного не надо было упускать. Охранники баронские. Кровожадные псы!
— Что ты мелешь, Звигзне! — сердито одергивает его Мария.
— И не говорите, барышня! — Он еще никак не может привыкнуть, что Мария вот уже больше года не барышня. — Если б вы в последнее время жили в деревне, вы так не говорили бы. Бароны разъезжают с винтовками, даже у баронских дочек за поясами револьверы. А эти их охраняют… Каждую ночь волокут кого-нибудь в дом к приставу. Крики и стоны за версту слышны. А эти охраняют…
— И сейчас все продолжается?
— Сейчас уже нет. — Звигзне зажимает кнутовище меж колен и снимает рукавицы. — В прошлую пятницу все охранники собрались в имении. В окрестностях бароны заметили чужих и ждали нападения, боялись, что замок подпалят, — слух такой прошел. Но те убрались, как только загорелся дом пристава. Самого его пристрелили — дня два, как бревно, провалялся он на пригорке, пока не приехали и труп его не забрали. А еще двух сыщиков и двух урядников в Видземе увезли — уж наверно и они не будут больше поганить землю.
Мария тяжко вздыхает.
— О звери, звери! Одни не лучше других… Ужас!
— У вас там имение уцелело? — спрашивает Мартынь.
— Где там… Я уже барышне рассказывал. В воскресенье вечером спалили. Сказывают, собралось со всех концов тысячи три народу. С винтовками, с револьверами, настоящее войско. Палили до самой полуночи. Сам я не видел, а говорят, что и бомбы у них были и одна пушка. Бароны да десяток драгун отстреливались до последнего. Только когда уже крыша задымилась, пустились наутек. К Даугаве улизнули. Никто и не заметил. До пяти утра по всей волости виднелось зарево. Я в то время домой возвращался: посылали меня в озолское имение с письмом. Так и не передал: дружинники по дороге отобрали. Они теперь во всех корчмах, на всех перекрестках выставили свои посты.
— А дом наш уцелел, — рассказывает Мария Мартыню. — Папы во время поджогов дома не было.
— Управляющий хитрый. — Звигзне смеется. — Все время на Карлинской мызе отсиживается. Двенадцать лошадей, — езжай, кто хочет! Хлеба, мяса дает каждому, кто ни попросит. В дзильнской корчме уже вторую неделю дружинников кормит. Набежали бог знает кто. Почему с винтовкой не послоняться, раз кормят даром. Хлеб господский — ешь сколько влезет… — Он весело подмигивает Яну. — Управляющий молодец! О нем никто худого слова не скажет.
— Но что скажут бароны? — задумчиво произносит Мартынь.
Звигзне отмахивается.
— Что они могут сказать? С ними покончено. Имение сожгли. Озолское тоже… и в Рембате, Лиелварде, Кокнесе, Одзиене… Наконец-то разрушены осиные гнезда.[5] Довольно мучили, издевались там над народом. Вот у нашего, скажем, в зимнюю пору люди часами топтались, мерзли у входа, подождать негде было.
— А все-таки все эти поджоги — бессмыслица, — рассуждает Ян. — Но слишком уж много накопилось у крестьян ненависти. Она, словно взломавшая лед весенняя вода, хлынула безудержным потоком.
— Потоком, вот именно! — восклицает Звигзне. — Сметает все на пути. До поры до времени народ терпит. Но уж ежели он поднялся — кончено. Лучше не становись ему поперек дороги. Не то выйдет, как у нашего мельника позапрошлой весной… Плотина у него маленькая, а речка-то летом совсем пересыхает. Копил, копил он воду, думал на весь год напасти. Да ночью, на третий день пасхи, как лучинку сломало и шлюз и плотину. Щепки не осталось. Луг занесло камнями, песком и илом. Как поток! — Звигзне рад такому удачному сравнению. Он снова поворачивается к Яну. — На вас, господин учитель, тоже имеют зуб. Вы будто бы нипочем не соглашались детей по-новому учить.
