Сергей Сартаков - Гольцы
Нечего мне говорить, — прошептала Лиза.
Что? — нагнулся Киреев. — Что ты шепчешь там? Садись и рассказывай.
Что рассказывать?
Давно знаешь Кондрата?
Не знаю Кондрата.
А кого тогда ты знаешь?
Не знаю. Никого я не знаю.
Не упрямься, Коронотова.
Не знаю я…
Тогда вот что, девка, — спокойно сказал Киреев, сжимая кулак и поднося его к лицу Лизы, — или ты будешь говорить, или я тебе, так сказать, превращу морду в котлеты. Сколько раз, где, когда ты встречалась с Кондратом?
Не встречалась… — ответила Лиза, с ужасом глядя, как Киреев отводит кулак.
— Последний раз спрашиваю: знаешь Кондрата? Лиза смолчала. Киреев хладнокровно ударил ее в нижнюю челюсть. Тонкая струйка крови выбежала из уголка рта. Киреев ударил еще раз. Лиза упала.
К чему тебе было это? — сказал Киреев, возвращаясь к столу. — Улики и так налицо, а ты хочешь отделаться молчанием. Рано пошла в революционерки. Глупа еще. Надо было, так сказать, больше на вечерках с парнями заигрывать, а не читать всякую дрянь. Ну, а если по глупости затесалась куда не следовало, пришла бы и сама рассказала. — Он на секунду остановился, обдумывая, чем еще сильнее кулака можно сломить эту упорную девку, заставить закричать, испугаться, в смятении сказать то, что она сейчас держит в уме. Припомнился донос Лакричника. Киреев заговорил решительно, резко: — Как хочешь. Твое запирательство теперь только усилит наказание: тебя отведут в Иркутск, будут судить за распространение нелегальной литературы. И этого мало — тебе не миновать вечной каторги: ты еще обвиняешься и в убийстве ребенка.
Лиза приподнялась, подолом фартука вытерла кровь с подбородка.
Какого ребенка? — глухо спросила она.
Своего сына, — жестко ответил Киреев. И закричал: — Тоже не знаешь?
«Бить, бить теперь ее этими вопросами!»
Я хотела… Я хотела… — бросилась Лиза к столу. — Я… Нет, я его не убила. Я не могла его убить. Не могла…
Так он жив?
Живой…
Чем ты это докажешь?
Я знаю, где он…
Говори!
А… скажите… что тогда будет?
Ничего, — усмехнулся Киреев. — Погонят на каторгу, все-таки сына с собой понесешь.
«Ну вот и все. Девка раскисла…» Киреев ждал.
Лиза стояла молча, нервно перебирая худыми пальцами по кромке стола. Закрыла глаза. И вот откуда-то из глухой пустоты возникло маленькое, беспомощное тельце ребенка. Пухлые ручки протянулись к ней; горячие, ласковые, обвили шею. Влажное дыхание согрело щеку. «Мама, мама…» И потом смех… Смех ребенка, захлебывающегося от радости… И толчки, удары ножками в грудь… маленькими, мягкими ножками — ребенок искал опору…
И сына на каторгу?
Лиза пошатнулась. Распухшие губы ее часто вздрагивали.
Да, — невнятно выговорила Лиза, грудью прижимаясь к столу и медленно сползая на пол, — я его убила… сына своего… В речку… в Уватчик бросила…
24
Лакричник томился. Иван Максимович не проявлял и тени беспокойства. Правда, результатов доноса в Иркутск ожидать еще было рано, да и трудно сказать, в какую форму могли бы вылиться они, эти результаты. Во всяком случае, ясно было одно — что на денежпое вознаграждение теперь рассчитывать нечего. А Лакричнику нужны были деньги.
Сплетня, пущенная им по городу, не помогла. Осуждали Василева только те люди, от которых он никак не зависел, а сторонники его говорили:
— Рисковый мужик. Сделал — и ладно. Не поймали — не вор. А казна-матушка велика, за все расплатится!..
И "как-то слишком уж скоро интерес к причинам пожара стал вообще ослабевать. Больше говорили о пьянствах, о неурожае, причиненном засухой, о новых партиях переселенцев-хлеборобов, едущих в Сибирь из центральных губерний России. Даже о мелких карманных кражах или о супружеских изменах говорили больше, чем о пожаре. Так, иногда, вспоминали Никиту, жалели погорельцев, лишившихся крова, негодовали на городскую управу, отказавшую погорельцам в выдаче временной ссуды на постройку новых жилищ, — и только. Василев во всех разговорах оставался в стороне.
Лакричник решил испробовать последнее средство: поговорить с родителями Ивана Максимовича.
«Они хотя теперь и не у власти, но все-таки родительский укор — сила большая, — размышлял Лакричник. — Могут усовестить человека».
День был нежаркий, с вечера побрызгал на пыльные улицы дождь, приятно пахло тополями.
Лакричником постепенно овладевало благодушное настроение. Он шел по улице по направлению к дому Ивана Максимовича, блаженно улыбаясь и разбрасывая тросточкой засохший на дороге конский помет.
Его размышления прервала Клавдея, внезапно появившаяся перед ним из калитки соседнего дома. Лакричник даже вздрогнул от неожиданности, а Клавдея отпрянула назад с явным желанием скрыться от неприятной для нее встречи. Однако Лакричник предварил ее движение.
Мое почтение, Клавдия Андреевна! — сказал он, приподнимая картуз. — Не на свидание к дочери спешите?
Клавдея остановилась.
Какое свидание?
С дочерью, говорю, Клавдия Андреевна,
Да ты не врешь?! — радостно воскликнула Клав-дея. — Что она, здесь, в городе, разве?
А вы и не знали, Клавдия Андреевна? Да, в городе и неподалечку от вас, — ответил Лакричник и, повернувшись^ зашагал прочь.
Да где же неподалечку-то? — бросилась за ним Клавдея. — Ради господа, скажи скорее!
Там, в тюрьме, — отчеканил Лакричник и тросточкой указал на черные пали острога.
Лизанька… В тюрьме? Как в тюрьме? За что же в тюрьме-то?
Тупая боль стиснула ей голову, скрыла свет. Клавдея поднесла руки к лицу. А когда отняла, фельдшера уже не было.
Она побежала туда, куда указывал Лакричник. Бежала, оступаясь, и не могла оторвать взгляда от тюрьмы. Над красными и зелеными крышами городских домов грозно маячили в отдалении, поднятые на лиственничных столбах, четыре башенки, бойницы по углам острога. Выгнув к небу горбатую грибообразную кровлю, они, казалось, давили к земле всю линию этих частоколов, весь двор, двухэтажный корпус тюрьмы, всех живущих за этой черной, проклятой оградой.
Дом Василева стоял в стороне от Московского тракта, но дорога от тюрьмы к тракту проходила мимо парадного крыльца. Часто, стоя возле дома с Борисом или Ниной на руках, Клавдея видела партии арестантов, бредущих от тюремных ворот к нему. Она их жалела; затуманенным от слез взглядом провожала серую цепочку людей, пока та не терялась в густом сосняке, обрамляющем склон Вознесенской горы. И когда, мелькнув светлым штыком, исчезал последний конвойный, Клавдее все еще казалось, что с тракта доносится бряцание железа и хриплые вздохи кандальников.
Теперь ей живо представилось, что вот-вот заверещат прокованные толстым железом ворота тюрьмы, вывалится толпа бледных, истощенных людей, надзиратели закричат: «Эй, становись!» — тыча арестантов кулаками в бока, и там, среди них, окажется ее дочь Лизанька…
Добежав до ворот тюрьмы, Клавдея остановилась. От крепких частоколов на землю падала зубчатая черная тень. Из полосатой будки навстречу Клавдее вышел часовой.
Стой! Куда тебе? — грозно закричал он, опуская винтовку наперевес.
Лизанька, дочь, у меня здесь, — отталкивая винтовку, вымолвила Клавдея.
Цыц ты! Куда ты рукой оружие хватаешь? — рванул винтовку часовой и уперся прикладом в грудь Клавдеи. — Пошла вон! Порядков не знаешь!
Да мне же дочку повидать, — отступила Клавдея назад. — Пропусти, голубчик миленький…
Эвона, дочку! — смягчился солдат. — Иди-ка в канцелярию, не велено с вами тут разговаривать. — И, оглянувшись, добавил: — За что дочка-то сидит? Не политическая? Тут недавно привезли…
Не знаю. Не знаю и за что…
Ну ладно, ладно! Ступай отсюда. Видишь, вон народ дожидается, — стань в сторону, партию на Зерентуй сейчас поведут, — и грудью оттеснил Клавдею.
Там, куда указывал солдат, собралась группа людей. Одни стояли, сумрачно опустив головы, — по-видимому, это были родные или близкие арестантов; другие весело пересмеивались, болтая с соседями, — это были любопытные, которым чужое горе доставляет такой я^е интерес, как и случайные радости жизни. Среди ожидающих с узелками была и Груня Мезенцева. Она нетерпеливо ходила взад и вперед по дороге, в волнении теребя концы наброшенного на плечи платка.
Грушошка, — подошла к ней Клавдея, — горе какое… Дочь моя здесь… — Она не закончила.
Ворота медленно распахнулись, "открыв квадрат темного двора, заросшего бурьяном. Пересекая двор наискось, шла вереница людей: впереди и сзади — конвойные, в середине — скованные попарно арестанты.
Разойдись! — закричали конвойные, заметив, что люди бросились гурьбой к тюрьме. — Не видали? Разойдись!
Они стали шпалерой вдоль улицы, отталкивая любопытных и давая дорогу кандальникам. Те двигались молча, опустив головы и неловко переступая ногами. Мешали цепи. Впереди шел согнувшись Бурмакин, скованный об руку с Середой.
