Василь Земляк - Зеленые млыны

— Сейчас же идите и скажите это ему…

— Кому?

— Ну, господину Рихтеру… Мы стоим на том, что знаем меньше, чем знаем на самом деле. Чем меньше будем знать мы, тем меньше узнают они. Полагаю, вы меня понимаете?

— Я был ординарцем у генерала…

— Детей могут расстрелять вместе со взрослыми, Не могут, а наверняка расстреляют. Сколько детей может укрыть Вавилон?

— Когда?

— Сегодня. Нынче ночью. На рассвете может быть уже поздно.

— Сколько прикажете, господин Манжус…

— Вы на подводе?

— На площади меня ждет Савка с лошадьми.

— Это тот, что вечно смеется?

— Теперь перестал. Прослышал, что немцы расстреливают сумасшедших. Больше не раскрывает рта. Мол чит как рыба.

— Задержитесь до ночи. А ночью… Вы знаете, где была пролетарская корчма?

— На старой мельнице. Не раз обедал там. Были времена! Все было.

— Остановитесь и заберете детей. Малышей на телегу, а старшие пойдут пешком.

Старая мельница была почти рядом с домиком рай кома, где размещался гебитскомиссар Бруно Месмер. Там охрана.

— Там охрана, господин Манжус.

— Детей тоже выведет охрана…

— Немецкая?

— Моя… Идите. В одиннадцать у мельницы. — Я без часов. Буду уж так, по небу…

— Вот вам часы. Спрячьте.

Явтушок спрятал их в нагрудный карман. Ощутил их тиканье. Пошел к выходу.

— А винтовку? — Забыл. — Он взял винтовку и даже теперь не заметил, что она учебная, просверленная,

Когда Явтушок выходил из Глинска, была глубокая ночь. Детей с мельницы, и правда, вывела охрана, самого маленького вынес на руках и посадил на телегу сам Манжус. Ребенок был сонный, посидел с минутку и уснул на соломе. Потом проворно, без единого слова залезли на полок те, что чуть побольше, они ловко карабкались по спицам, держась за обода. Их набилась полная телега, и Савке пришлось перебираться на передок. Подростки ждали, пока усядутся младшие, и, видя, что им места не осталось, покорно двинулись гурьбой за подводой. Все это происходило в какой-нибудь сотне метров от гебитскомиссариата, может быть, даже чересчур открыто, и часовой у ворот, в каске и с автоматом, догадываясь, что делается, несколько раз недвусмысленно присвистнул. Мол, пора кончать с этим племенем. Манжус демонстративно запер мельницу, прощально махнул часовому у ворот гебитскомиссариата и сам двинулся за подводой. В нескольких комнатах гебитскомиссариата был свет, там, вероятно, ужинали, доносилась тихая музыка. Как узнал уже здесь, в Глинске, Явтушок, кухаркой у гебитса (в народе говорили просто «гебис») стала Варя Шатрова. Месмер был в восторге от ее глинских блюд, а возможно, и от нее самой. «Ах, курва! Ах, курва!» — плевался Явтушок, как будто ее предательство было больше, чем его. Он сразу зарядил винтовку и почувствовал себя снова отважным бойцом. Манжус давал ему последние наставления, в которых было больше отчаяния, боли, чем каких нибудь действительно разумных советов. По всему этому Явтушок смекнул, что для Манжуса главное спровадить детей из Глинска, избавиться от них, а уж как сложится их дальнейшая судьба — этого он не знал и не мог знать. «За мальчиков я спокоен, они пойдут в пастушки, в ездовые, приживутся в Вавилоне, а вот с девчонками будет труднее. Девочек надо распихать по надежным людям. А самую маленькую, ту, что уснула, возьмите к себе. Она больная, пропадет у чужих людей. У нее мать там, совсем молоденькая, такая красавица, такая красавица, они из Райгородка. Возьмете — не пожалеете. Славная вырастет девка, зятька еще хорошего получите, Голый…» — шептал Манжус на ухо, чтобы его не слышали охранники. «О хо хо хо!» — вздохнул Явтушок.

На выезде из Глинска полицейские попрощались с Явтушком и потом долго еще стояли на дороге, а Явтушок нагнал ватагу подростков, шедших за подводой, вскинул винтовку на плечо и, приняв как можно более воинственный вид, повел их в Вавилон. Он как будто стал участником некоего события из древней истории, которую досконально не знал, хотя о древнем Вавилоне был наслышан и о переселении туда целых народов составил свое собственное представление. Стариков, наверное, так же вот оставляли умирать в каком нибудь другом Глинске, а детей гнали дальше, через азиатские равнины, эти переходы могли длиться целые годы, и в Вавилон они входили уже взрослыми. А эти придут за одну ночь, но постареют на десятки лет, да еще и примет ли их Вавилон? Не прогонит ли Явтушка вместе с ними? Больше всего Явтушок боялся Приси. Чертова баба может не постигнуть его исторической миссии, может выгнать его со двора с этими несчастными и покорными судьбе детьми, которых он мысленно уже распределил по вавилонским дворам. А они идут, шелестят штанишками, держатся Явтушка, держатся его винтовки, каждое деревце на дороге кажется им черным страшилищем, самые глазастые все показывают во тьму: «Глядите, глядите, дяденька, вон тамочки притаился». Это «тамочки» такое родное Явтушку, такое исконно вавилонское! Невольно рождается мысль, что все народы так или иначе происхождением своим обязаны Вавилону. Явтушок видит, что впереди всего лишь дерево или куст шиповника, но снимает с плеча винтовку, кладет ее на руку, и в самом деле готовый биться насмерть за этих детей. В груди у него нарастает прекрасное и высокое чувство, как у царя или полководца, ведущего за собой целый народ. Один мальчуган ослаб, стал отставать, и Явтушок приказал Савке остановиться, взять ослабевшего на полок. «Но, но!» — покрикивал на лоша дей Савка, изредка озираясь, не отстал ли Явтушок, идет ли за возом остальная ватага. «Идет!» — удостоверялся он всякий раз, а ведь уже потянулись последние и решительные километры, когда Явтушку, по всем Савкиным представлениям о нем, пора было сбежать, оставив весь этот гонимый народ на него, Савку. Явтушок маленького роста, его не видать было в гурьбе мальчишек, обозначала его разве что винтовка, об которую разбивались звезды, падая детям под ноги…

— Буди их, Савка! — приказал Явтушок, когда добрались до ветряков.

Савка дергал их за курчавые волосенки, хватал за шиворот, тормошил, кричал:

— Го-го-го! Вставайте!

Вавилон спал в предрассветной мгле и возник перед ними, как дивный сон. Белые хаты на буграх выстраивались в стройные и тесные улочки. В лабиринте этих улочек можно было расселить и укрыть целый народ. «Стой, Савка!»

— Вот, детки, ваш Вавилон. Здесь вам предстоит пережить войну, породниться с вавилонянами. Люди здесь, как и везде, разные. Есть добрые, искренние, великодушные, как вот мы с Савкой. А есть черт те кто, злые, скупые, никчемные, в каждом народе есть выродки, есть они и тут. Я устрою вас у самых лучших людей, там вам будет как у. Христа за пазухой. Ваши отцы и матери будут наведываться к вам из Глинска, не часто, правда, но по ночам они будут приходить к вам во сне, и приласкают, и принесут гостинцы, и так всю войну, пока не вернутся паши, не прогонят немца из Глинска. А кто найдет себе здесь нового отца или новую мать, кому здесь понравится, тот может остаться в Вавилоне навсегда и жить здесь до старости, как вот мы с Савкой. Нас с ним тоже привезли сюда детьми, как вас.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Савка.

— Савке было трудно, ему попались злые люди, били его, морили голодом, вот он теперь над этим и смеется, а мне было хорошо, я тут как сыр в масле катался, летал на вавилонских качелях, а теперь сам ращу восьмерых детей, всё сыновья, половина на фронте, а половина здесь. Всех вас я не могу к себе взять, одного только!

— Меня! — перед ним встал мальчуган. Кареглазый, курчавый, лет двенадцати, в остроносых туфлях, может, отцовских — они были явно велики ему, на спине брезентовая котомка, в ней подушечка, одеяло и зимняя шапка. Сын Хаима Рабиновича, знаменитого глннского пекаря, чьи плетеные булочки, щедро посыпанные маком, всегда напоминали Явтушку куличи. «Может, когда-нибудь открою в Вавилоне пекарню/ а его сделаю пекарем», — подумал Явтушок и, прижав мальчика к груди, сказал:

— Я бы вас, детки, всех к себе взял, если б мог. Но Вавилон большой, и добрых людей в нем много. Погоняй, Савка. Начнем с Фабиана, с крайней хаты. — И когда уже тронулись, добавил, обращаясь к мальчишкам: — Это наш знаменитый философ. Беден, правда, как церковная мышь, зато душа ангельская. В хате козлик и он. Третий им не помешал бы, третьего они носили бы на руках. Кто хочет райской жизни, может остаться здесь…

«Бесенята, никто не хочет», — рассердился Явтушок п остановил взгляд на том мальчике, который в дороге совсем было ослаб, а теперь очнулся и сидел, обеими руками держась за люшню.

— Вот ты, сынок, пойдешь к философу. Его кормит весь Вавилон, заодно и тебя прокормит. Будешь звать его дядей Фабиаиом, а если станут спрашивать, чей ты, скажешь, что сын Левка Хороброго. Это его настоящее имя, очень уважаемое в Вавилоне.

— Хорошо, — сказал мальчуган и пошел с Явтушком будить философа.