Л. Пантелеев - Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Михайла. А шут с ним! Пускай снимают. Тоже не жизнь. (Берет ложку, ест.) Н-да. А еще такой слух есть, что будто опять к нам в село каратели едут.
Марья. О господи! Это кто ж тебе говорил?
Михайла. Да волостной этот, черт, сказывал как будто. Если, говорит, партизан не найдут, – ни одного человека в живых не оставят.
Марья. Ох уж эти мне партизаны!.. Тьфу на них! И так уж никакого житья нет, а они, колоброды…
Михайла. Ну, ну, помолчи, матка… Ладно. Не понимаешь, так и молчи. (Ест.)
Марья. Только народ баламутят… Это все Дунька эта, Огарёва… Статное ли дело – девчонка, комсомолка, с немцами воюет! Из-за нее, проклятущей, все семейство ихнее постреляли. Сколько народу погибло…
Михайла. Ладно, ешь, помалкивай… (Вдруг вспомнил что-то, хлопнул себя по лбу.) Эх, старая дубина!
Марья (испуганно). Ты что?
Михайла. Да забыл совсем… (Поднимается.) Иду сейчас, понимаешь, мимо Кочетковых, а тут этот… как его… Володька, что ли? Сони-то Минаевой, которую повесили, братишка. Сунул чего-то: «Вам, – говорит, – дедушка, телеграмма…»
Марья. Какая телеграмма? От кого?
Михайла. Н-да. Сунул и говорит: «Читать, – говорит, – можно, только осторожно». (Идет к дверям, роется в карманах своего драного зипунишки.)
Марья. А, брось ты!.. Небось пошутил над тобой, старым…
Михайла. Да! Хорошие теперь шутки… (Достает записку.) Вот она! Эвона! А ну-ка, старуха, засвети огонька, почитаем.
Марья, что-то сердито бурча, раздувает огонь и зажигает маленькую керосиновую лампочку-фитюльку. Старик достает из-за божницы очки, напяливает их и привязывает веревочками.
Марья. О господи, господи… Тьфу! Погибели на вас нет. Уж и так второй год без карасина живем, а тут – на всякие глупости…
Михайла. Ладно, старая, не ворчи. Не тужи, будет тебе еще карасин. (Развернул записку.) А ну, почитаем давай, что за телеграмма такая. (Читает по складам.) «Дя-дя Ми-хай-ла, се-год-ня ве-че-ром я, ес-ли мож-но, приду к вам ночевать…»
Марья. Чего? Кто придет? Это кто пишет?
Михайла. Постой, постой… (Читает.) «Если вы позволите и если у вас все в порядке, поставьте, пожалуйста, на окошко огонек. Я приду так около семи часов…»
Марья. Это кто же пишет?
Михайла (чешет затылок). Гм… «Ога-рё-ва Дуня».
Марья. Что-о-о?! Дунька?!! Да она что – очумела? К нам ночевать просится?
Михайла. Тихо, старая, тихо. Значит, у нее дело есть, коли просится. Без дела бы небось не пошла.
Марья (кипятится). Да что это она, в самом деле, бессовестная!.. Стыда у нее нет?! Мало, что сама в петлю лезет, и людей туда же тянет!..
Михайла (чешет затылок, смотрит на ходики). Н-да. В семь часов. Сейчас без десяти. (Берет лампочку, потом, подумав, ставит ее обратно на стол.)
Марья. И так уж никакого житья от этих немцев проклятых нет. Уж второй год не живем, а одну муку-мученическую принимаем. У кого все хозяйство разорили, у кого девку повесили… Там, слышно, убили, там – сожгли, там – на каторгу угнали. Только нас одних, стариков, кажись, и не трогают. Ну, и сиди спокойно, и радуйся. Дожить бы до смертного часа и – аминь, слава тебе, господи…
Михайла (чешет затылок). Эх, баба! Эх, дура ты, баба! Эх, какие ты, баба, неумные слова говоришь. «Не трогают»! А сердце твое – что? – не трогает, что по нашей русской земле поганые немцы ходят?!
Марья (тихо). Мало ли… (Берет лампочку, держит ее в руке.) Терпеть надо.
Пауза.
И чего это она, в самом деле, к нам вдруг полезла? Что уж – по всей деревне и ночевать ей, кроме нас, негде? Тут у нее крестный живет, там тетка… Тоже, скажите пожалуйста, свет клином сошелся…
Михайла. Нет, это не говори, это она хитро придумала. Это она, девка-то, сообразила. У других – что? У кого сын в Красной Армии, кто сам у немцев на подозрении. А мы с тобой вроде как два старых грыба живем, век доживаем.
Пауза.
А может, и верно? А? Избенка-то у нас махонькая, и спрятать негде. У людей хоть под полом можно ночь переспать.
Марья (ехидно). Да? Вот как?! Под полом? Это зимой-то? Эх ты – мужик! Дурак ты, мужик! Девка из лесу придет, намерзла небось как цуцик, а ты ее – в подполье! Вот и всегда вы так, мужики, к нашему женскому сословию относитесь… Нет уж, извиняюсь, не бывать по-твоему! (Ставит на окно лампочку.) Вот! Милости просим!
Михайла (смеется, обнимает жену). Эх, матка, матка… Хорошая ты у меня, матка…
В окошко стучат.
Марья. Эвона! Уже! Легкая она на помине.
Михайла (заглядывая в окно). Кто? Что? Иду, иду, сейчас…
Уходит и почти тотчас же возвращается. В избу вваливается запорошенный снегом немецкий офицер, обер-лейтенант. За его спиной – с автоматом у живота – немецкий солдат.
Офицер. Хайль Гитлер! Шприхьт хир йеманд дойтч? Найн? (К Михайле.) Ду! Шприхьст ду дойтч?[4]
Михайла (машет рукой). Нет, нет, не бормочу я по-вашему. Извиняюсь, ваше благородие.
Офицер (ломаным русским языком). Э-э-э… кто есть хозяин?
Михайла. Я хозяин.
Офицер. Это есть деревня Ифановка?
Михайла. Так точно, Ивановское село.
Офицер. Где имеет жить староста?
Михайла. Староста… он, ваше благородие, туточки вот, около белой церкви, в большом доме живет.
Офицер (приказывает). Проводит меня!
Михайла. Проводить? Ну что ж, это можно. Проводим… (Не спеша одевается.)
Офицер. Шнелер! Бистро!
Старик, одеваясь, делает жене какие-то знаки. Та растерялась, не понимает.
Михайла (офицеру). Пойдем, ваше благородие.
Немцы и Михайла уходят. Старуха испуганно смотрит им вслед. Слышно, как хлопнула калитка.
Марья (лицом к зрителю). О господи… Владычица… Помяни царя Давида… Спаси и сохрани, царица небесная! (Крестится.)
Легкий стук в окно.
Марья (подбегая к окну). Что еще? Кто?
Бежит к дверям и сталкивается с Дуней Огарёвой. Девушка в белом овчинном полушубке и в шапке-ушанке.
Дуня (запыхавшись). Здорово, бабушка!
Марья (машет на нее руками). Ох, девка, не в добрую ты минуту прилетела!
Дуня. А что?
Марья. Да ведь чуть-чуть ты кошке в лапы не угодила. Немцы у нас были. Только что.
Дуня (свистит). Фью… Откуда их нелегкая принесла?
Марья. Карательный, говорят, отряд. Вас, одним словом, ловить приехали.
Дуня. Та-а-ак. Ну что ж. Молодцы, ребята! Ловите!.. А дядя Михайла где?
Марья. К старосте его повел. Офицера-то…
Дуня (с досадой). Н-да. А я думала – завтра. Ну что ж, ладно – и сегодня можно. Поиграем еще в кошки-мышки.
Марья. Это как же, милая, понимать надо?
Дуня. А так, бабушка, понимать, что если от немецкой кошки один только хвост останется – так мы и на хвост наступим. (Смеется, протягивает руку.) Ну, бабуся, прощай, мне здесь делать нечего.
Марья. Опять в лес?
Дуня. Русская земля большая, бабушка. Место для нас найдется.
Марья. Холодно ведь.
Дуня (многозначительно). Ничего. Не бойся. Холодно не будет. (Подумав.) Н-да. А у меня к тебе, бабушка, просьбица. (Расстегивает полушубок, достает из полевой сумки блокнот и карандаш.) Ты Володю Минаева знаешь? Моей подруги Сони, которую повесили, брата? Я ему записку напишу, – ты снесешь?
Марья. Пиши давай.
Дуня (подходит к столу, пишет). Если сегодня вечером доставишь – молодец будешь.
Хлопнула калитка. Во дворе, а потом и в сенях – голоса. Старуха испуганно вздрагивает.
Марья. Ой, девка, никак идет кто-то!..
Дуня. Что? Где? (Сунула блокнот в сумку.)
Марья. А ну, прячься.
Обе мечутся по избе.
Марья. А ну… живенько… скорей… лезь на печь. (Подсаживает ее, и Дуня прячется на печь.)
Появляются Михайла, русский староста, тот же немецкий офицер и немецкий солдат. У солдата в руке чемодан.
