Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой
И вдруг навстречу идет Михаил. Ерголин был тоже задумчив, глаза на нем бессонно блестели, шаг вкрадчив, неверен и тих, тоже, видно, творческая неудовлетворенность вскинула его среди ночи, заставила бесшумно натянуть старую рубаху, сунуть ноги в старенькие кеды и втихую, не скрипнув дверью, выбраться на волю из своей коммунальной квартиры. Они столкнулись возле детской площадки, где комсомольцы — под водительством Рыжика — недавно провели вдохновенный воскресник и понаделали для детишек разных ярких предметов для ребячьего счастья — качелей, избушек, лабиринтов для лазанья и почему-то задастую бабу-ягу, на деревянной шее которой хорошо можно визжать и виснуть. Тамару притягивали качели-доска, доска эта высоко взлетала и громко стукалась в землю, падая, но тут нужен был партнер. «Качнемся?» — сказала Тамара. «Можно», — сказал Ерголин. Они уселись, вцепились в доску, будто предстояло им взлететь в стратосферу, толкнулись ногами и пошли — исступленно — вверх-вниз, вверх-вниз. Вниз — был грохот об землю, вверх — перехват дыханья. Ожили, раскраснелись, хохот уже их душил — неизвестно с чего. «Мишка, выше!» — кричала Тамара. «Щас! Держись!» — кричал Ерголин в ответ. Они отработали дружный ритм, могли уже отвлекаться. «А ты чего ко мне придираешься?» — «Это ты придираешься! Я не придираюсь». Вверх-вниз. «Газета — это трибуна!» — «Для парада что ли?» Вверх-вниз. «Чтоб информировать! Чтоб давать пример!» — «Я информирую, отцепись!» — «А какой пример? Негативный?» — «Какой вижу, такой и даю. Позитивный — тоже». Вверх-вниз. «А ты опошляешь. Скажешь, нет?» — «Скажу! Сам знаешь, что нет. Чего опошляю?» — «Общее дело!» — «Его не опошлишь!» Вверх-вниз. Вниз-вверх.
«Издеваешься — над!» — «Ты превратно все понимаешь». — «Почему превратно? Держись!» — «Откуда я знаю — почему? Культуры не хватает. Сильнее!» Вверх-вниз. «А тебе хватает?» — «Мне тоже не хватает. Я же не лезу руководить!» — «Я не лезу. А меня выбрали». — «Зря тебя выбрали». — «Тебя не спросили. Сейчас сломаем!» Шмяк об землю. Нет, не сломали. Крепкая доска. «Как выбрали, так и перевыберут!» Вверх-вниз. «Поглядим!» — «И глядеть нечего — писанину развел!» — «По-твоему, не работаю?» — «Я тоже работаю. А каждую неделю бюро разбирает». — «Так если ты издеваешься!» — «Я борюсь с недостатками художественными средствами!» — «А я, по-твоему, не борюсь? Ногу, гляди, ногу!» Вверх-вниз. «Ты в своих бумагах забурел! Толкани повыше!» Толкнул. Тамара взлетела к звездам, внутри так и ухнуло. «Здорово, Мишка! Правда?» — «Ага. А чего Рыжика повторяешь?» — «А мы с Рыжим одинаково думаем! Во солнце! Даже печет». — «Заполярье! Тут только жить! Не представляю — в других местах. Чего там народ?» — «Прозябает. Верно? Даже их жалко, а, Мишка?» — «Их-то? Ух, жалко!..»
После этих качелей недели, наверное, три Большое бюро дивилось взаимной покладистой вялости Ерголина и Тамары. Иной раз вдруг вовсе нечего было разбирать в вопросе «Разное». Но постепенно Ерголин с Тамарой взяли себя в руки, воскресили в себе бойцовский темперамент, дело опять пошло веселее…
Что же Рыжик тогда этому парню сказал, который влетел в комитет, швырнул на пол билет, заорал, потом билет этот поднял, на комбинате остался, к маме в Астрахань не уехал? Какие сыскал Володька слова? Почему они выпали? Что были за слова? Нет, выруб.
Как кто-то правильно подметил, у нас еще — совсем не вечер, хоть пахнет почему-то зверем и слабо тянет на восход, а мы — неисцелимо верим, а мы спешим к высоким целям, мы так бежим к заветным целям, что нас пещерный бьет озноб.
К себе надо относиться проще: как к тюбику, нажмешь посильнее — полезет, если есть что-то путное — полезет путное, если начинка некачественная — оно и полезет. А то — принцип причинности, принцип свертывания, принцип максимального правдоподобия, принцип запрета, принцип дополнительности, принцип адъюнкции, принцип исключенного третьего, принцип соотношения неопределенностей, принцип объемности, суперпозиции — опять же — принцип, к тому же эффект Зеемана, причем — аномальный, ультрафиолетовая катастрофа, сразу уж — катастрофа, обошлось же, излучение абсолютно черного тела, уже — очернение, туннельная эмиссия, число Авогадро, сверхтекучесть, суперсимметрии принцип, включая и калибровочную, и вообще — Карно цикл, да, главное-то чуть не забыла: принцип относительности. Не слишком ли много принципов? Скромнее надо, скромнее. Презумпция невиновности — вот и все, это действительно важно. Принципиальная какая выискалась!
Совсем другое письмо, это письмо даже было послано, но его не востребовали, оно вернулось, подозреваю, что адресата вообще не существует в природе:
«Здравствуй, миленький дружочек! Ничего нового со вчерашнего моего же послания, естественно, не произошло. Город все так же пуст, тебя — нету. Совершенно напрасно ты, на мой взгляд, уезжаешь. Все равно ведь потом ничего толкового не можешь рассказать, зачем тогда и мотаться. Я, например, сижу сиднем. Сегодня вылезло солнце, раскочегарилось и теперь мне иссушает ленту в машинке, лента, сам знаешь, дефицит. Погляди в райцентрах. Хочется что-то тебе сказать — пронзительно и просто. А не умею.
Маргарита говорит, что „мир погубят цитаты“. Ее мир — возможно, хотя, как понимаешь, его ничто не погубит, он самодостаточен. Просто у нее так много цитат, что — допускаю — порой они ей мешают продираться к новому оформлению собственной мысли, а этими мыслями-то она нашпигована. Ей, может, лень выражать их собственными словами, она всегда знает сто подходящих цитат. Но я мало знаю, цитат — в том числе. И потому — мне проще найти свои слова для любой самой незатейливой своей мысли. Опять тот же принцип экономии при формировании понятий, все тот же Max, мы перед твоим отъездом говорили: кому что проще, тот то поскорее и выбирает. Нет, мой мир не цитаты погубят! Принужденная собственным же невежеством искать для всего собственные слова, я в этих словах утомительно изощрилась, мне без сравнения, метафоры, эпитета — уже не дохнуть. Они во мне наскакивают друг на дружку и мою же нежнейшую мысль душат. Так что, по-моему, мир погубит образность. Я от своей устала, даже для тебя не найти мне простых — первозданных — слов. Ты, небось, от меня устал? Очень правильно делаешь, что молчишь: молчаливый всегда выигрывает.
А еще я читаю сейчас зачем-то статью про фоновое, это которое реликтовое, излучение, и так мне почему-то приятно, заглатываю как наживку интеллекта. Как всегда — ухитряюсь перевести на себя да на тебя. Мне, миленький, сейчас, к примеру, сдается, что мое — к тебе отношение это как раз и есть фоновое излучение некогда отпущенного на мою долю Большого чувства, то бишь каждому, видно, от природы отпущен — изначально — свой Большой взрыв. А потом он постепенно все больше и больше смазывается течением сложившейся жизни, и имеем только трехградусное излучение в микроволновом диапазоне 10 ГГц тире 33 ГГц. Гэгэцэ, кстати, это что такое, это витаминизированные гуси так кричат? Как ты считаешь, миленький дружочек?..»
Ты много лет мне снился без лица, был некто в снах, кого я защищала, он умирал, а я лица не знала, спасался — я не видела лица, безликого — его во снах искала, безликого — в ночи его ждала. Он был очертан резко — на зеленом, как тушью был он черным обведен. Единственен. Весь мир был только фоном, где — без лица — царил лишь он. Как я во снах его подстерегала, чтобы врасплох застать его черты, откуда же я знала, что это — Ты.
Идет нормальное стягивание линий, ведь их — постепенно, незаметно и нерасторжимо — надо стянуть, с этим-то как раз еще надорвешься. А думать вперед не надо, Раиса Александровна, помаленечку надо, шажком, по долькам, ну, как в горах со Шмагиным, — вот только до этой еще вершинки, вон до той елки, хотя это, кажется, кедр, все равно — нам только бы до привала, отдохнем, соберемся с силами, тогда — дальше. Не надо себя пугать — далеко вперед. И не так уж скверно, не так уж, Раиса Александровна, я в вас иногда даже немножко верю, но редко, извините…
В школе у нас возникла новая фигура: Леша Плавильщиков, второй «А». Он тут и раньше, наверно, был, неотличимый для всех нас в ребячьей толпе, для всех, кроме своей учительницы Аллы Демидовны. Тихо сидел на уроках, частенько даже — зевал, она замечала, недосыпает, что ли, отвечал еле слышно, речь недостаточно развита, запас слов невелик, в восемь с половиной лет хотелось бы и побольше, плоховато читал, про дом свой говорил неохотно, мама только всегда фигурировала, как она его любит, что она ему купит, ни на одно родительское собрание мама не приходила, Леша хорошо кушал в школьной столовой, есть дети — и не заставишь, а Лешу в столовой всегда хвалили и ставили всем в пример, даже ребятам постарше. На переменах Леша Плавильщиков держался поближе к Алле Демидовне, был с другими детьми небойкий, иногда она с ним переглядывалась, чтобы посмелее себя держал, знал за собою поддержку. И вдруг у Аллы Демидовны пропали со стола деньги, которые она собрала со всего класса на завтраки, — десять рублей, это было вчера, она не сразу хватилась, почти все уже разошлись по домам…
