Евгений Воробьев - Незабудка
Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать Кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.
Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на Кремлевскую стену:
— Видишь, ветер сметает снег с зубцов. Похоже на пороховой дым из бойниц крепости? А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты...
Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденную замполитом...
С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не закрывали мешки с песком? Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями. Город тогда не был бездетным, как сейчас, безголосым и не боялся огней.
Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться — скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Правда, все, как сговорились, пугали, что невозможно достать койку в гостинице. С одной стороны, не без добрых душ на свете, но в то же время известно, что Москва слезам не верит... Конечно, он мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы, ему сразу послышалось такое знакомое: «Проходите, садитесь, в ногах правды нет...» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны...
«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался... Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»
И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.
Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину, лейтенант почитал на память стихи Маяковского. Нечипайло громко, заливисто хохотал — лихо этот Онегин в письме к Татьяне охамил ее супруга: дескать, муж у вас дурак и сивый мерин...
Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки... Памятник Пушкину был для лейтенанта дороже всех других.
Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.
— Недавно написал стихи «Дом на Арбате», — Зернов потянулся рукой к планшету. — Впрочем, помню наизусть. Прочитать?
Федосеев молча кивнул. Зернов прижал планшет к груди обеими руками и начал глухо декламировать:
Быть может, на углу АрбатаИль в двух шагах от ПоварскойСтаринный дом стоит, горбатясь,Далек от суеты людской.
Тот дом не раз менял окраску,Послушный моде площадей.В нем каждый камешек обласканРуками теплыми людей.
Здесь долго каменщик и плотникИ в зной трудились, и в мороз,Построили... И в подворотнеПосажен был лохматый пес.
Быть может, там гость некраснеющий,Чей след засыпали снежинки,Опричник царский КирибеевичЛаскал купеческую жинку.
Соболий мех рукой злодейскойОн комкал...
Лейтенант раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем медленнее шагал лейтенант, тем походка у него становилась более штатской, даже чуть развинченной.
«Быть может, лирические стихи и не вспомнить, если шагать по-строевому?»
Поздно, говор стих,Быть может, там друзьям лицейскимЧитал наш Пушкин новый стих.Быть может, за узорной рамойПри свете утреннем мелькнетЛицо холодное, как мрамор, —Онегин там Татьяну ждет.«Я вышла замуж...» Дело плохо.«О жалкий жребий!» Он дрожит...Бегут года, прошла эпоха,А дом тот, сгорбившись, стоит.
Зашли на темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то...
Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе. Не торопясь, вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.
В огромном бомбоубежище, каким стало московское метро, складывался свой быт. На станции «Арбатская» Нечипайло увидел на служебной двери табличку «Для рожениц», присвистнул и почесал лысину. На станции «Курская» работал филиал публичной Исторической библиотеки: он открывался, когда прекращалось движение поездов. Федосеев проникся уважением к подземным читателям — занимаются в часы воздушной тревоги!
«А сам даже не записался в библиотеку на руднике. И вообще ленился читать...»
Станции готовы к беспокойной ночной жизни. Топчаны, сложенные штабелями; куцые детские матрасики в дальнем углу платформы; деревянные трапы, чтобы сходить с платформы в тоннель.
Лейтенант беспокоился — только бы не было воздушной тревоги! Дивизион-то будет двигаться через Москву при всех условиях, а пассажиров могут не выпустить из метро — все эскалаторы в такие минуты бегут вниз, и движение поездов прекращается, публику размещают в тоннелях.
Пожалуй, из предосторожности нужно покинуть метро до того, как в восемнадцать ноль-ноль прекратится движение поездов и станции начнут принимать потоки ночлежников...
Закончили путешествие на станции «Смоленская». В морозном облаке пара тускло светилась синим светом коренастая и приземистая буква «М».
У вестибюля уже выстроилась очередь. Сегодня погода нелетная, звезд не видать, и потому ночлежников немного; преимущественно женщины с детьми, старики и старухи. Федосееву бросился в глаза молодой мужчина атлетического телосложения.
«А этот чего сюда при синем свете от войны прячется, тяжелоздоровый?.. У нас на Урале про таких говорят: «Шаньги на щеках печь можно».
Быстро стемнело, вот что значат торопливые декабрьские сумерки. Дома как нежилые, а вся широкая улица как выморочная. Не слышно шума городского. Прошла машина с прищуренными фарами — узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.
Снег не унимался, и нелетный вечер нес городу сон и покой. Прежде, вспоминал лейтенант, даже в такой слабый снегопад начиналась дворницкая страда — шаркали лопаты, звякали скребки, движущиеся транспортеры ухватисто подгребали комья, глыбы, сугробы снега, и его увозили машинами. Ох и намерзся он когда-то, взирая на диковинную снегоуборочную машину!
В томительном ожидании семеро артиллеристов стояли на кромке тротуара и вслушивались в заснеженный простор Садового кольца — не громыхают ли вдали тягачи с пушками на прицепе?
Доносились только гудки полуслепых автомашин.
— Зачем кольцо Садовое? — допытывался Кавтарадзе. — Где ваши сады?
Лейтенант объяснил, что когда-то посередине улицы тянулся бульвар, но его вырубили.
— Зачем вырубили? — удивился Кавтарадзе, но ответа не дождался и ушел греться в вестибюль метро.
А лейтенант взял Федосеева под руку, отвел в сторону и сказал вполголоса:
— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-он там, в заулочной тиши Арбата иль в двух шагах от Поварской... — Видимо, ему не терпелось расстаться с презренной прозой.
Когда на башне бьют куранты,Скрипит на площади зима,Томятся встречей лейтенантыНе с Лизою Карамзина,
Не с Лариной и не с Карениной, —Но жив все тот же русский нрав! —И, проводив любовью преданной.Прощально плачут, нас обняв,
Ростовы, Сони и Наташи,Прекрасны нынче, как в былом!Дороже всех в столице нашейМне на Арбате старый дом!
Федосеев ждал новых строчек, а лейтенант вдруг прихлопнул на себе ушанку и сказал деловым, почти начальственным тоном:
