Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Пошел за город и Смайдов.
Он любил этот зимний северный праздник. Ему всегда казалось, что люди здесь, отдавшись страстям здорового соперничества, становятся как бы самобытнее, душевнее, проще, что в них раскрываются красивые человеческие черты, часто невидимые и незамечаемые в повседневной жизни. Особенно он любил наблюдать за ненцами и саами, непременно являвшимися на праздник со своими семьями, ездовыми оленями, с нехитрой утварью на нартах, необходимой для жизни вдали от обжитых стойбищ.
Ненцы и саами сразу же разбивали чумы и устраивались со всеми удобствами, к которым привыкли у себя в тундре. Уже через час-два после того как чум был установлен, на пороге появлялся глава семьи с длинным чубуком во рту и гостеприимно приглашал каждого, кто проходил мимо:
— Твоя люди айда к моей люди чай сидеть. Шибко какой чай хороший. Ходи?
Гостя потчевали действительно шибко хорошим чаем, угощали мороженым мясом и рыбой, не отпускали до тех пор, пока тому чуть ли не становилось дурно от обильной еды и горячего чая. Тогда от души благодарили, на прощание все, от мала до велика, пожимали руку и говорили:
— Твоя совсем недолго ходи мороз, потом опять айда чай сидеть. Шибко какой хороший чай опять будет.
Им было трудно отказать, этим замечательным жителям сурового края. Они искренне радовались каждому человеку, зашедшему в чум, старались угодить ему, а если кто-нибудь посещал чум дважды, были особенно довольны.
Петр Константинович хорошо знал: потом, когда над тундрой будет бесноваться злая пурга и где-то близко от стойбища будут выть голодные волки, в чуме Торсяды или Кавракая соберутся оленеводы и охотники, сядут вокруг клокочущего самовара и начнут, и начнут вспоминать…
Торсяда скажет:
— Уй, праздник какой был! Василь Иваныч Коровин два раза ходил мой чум, девять чашек выпил. Девять! — веско повторит он и для убедительности покажет гостям девять пальцев. — Шибко мокрый стал, а сам говорит: «Еще, пожалуй». Пять часов сидел моем чуме. Пять! — И от удовольствия зажмурит глаза.
А Кавракай, хотя священный долг гостя обязывает его восхищаться всем, о чем говорит хозяин, все же не вытерпит. Врет ведь, однако, Торсяда, не пять часов сидел в его чуме этот Василь Иваныч Коровин, а два с половиной. Коя, дочка Кавракая, на часы смотрела. У Кои часы хорошие, никогда не скажут неправильно. Так-то…
Кавракай поправит:
— Ты маленько забыл, Торсяда. Василь Иваныч твоем чуме половину пяти часов сидел. Четыре часа моем чуме Андрей Калиныч сидел. Так, Коя? Два самовара выпили. Вот сколь мяса съели. «Шибко вкусно у тебя все», — сказал Андрей Калиныч. Так, Коя? Врать Андрей Калиныч не станет. Коммунист он, однако, сам сказал…
Пройдет еще какое-то время, встретятся Торсяда и Кавракай, заспорят о чем-нибудь и в подтверждение своей правоты будут доказывать друг другу:
— Сам Андрей Калиныч, приятель мой, однако, вот так говорил. А он все знает, Андрей Калиныч-то. Ученый он…
— Василь Иваныч, мой, однако, приятель, тоже ученый. А он не так говорил. Он говорил, как я…
Потом и сами поверят, что Василь Иваныч и Андрей Калиныч действительно люди ученые и действительно издавна являются их лучшими приятелями.
6Внимание Смайдова сразу же привлекла толпа людей, собравшаяся чуть поодаль от вместительного чума, над входом в который красовалась вывеска: «Крепкий горячий чай. Добро пожаловать!» Обойдя чум, Петр Константинович с трудом протиснулся поближе к веревочной загородке, где чувствовалось особое оживление. И не пожалел, что пришел именно сюда.
Метрах в пятнадцати от загородки слева и справа были сооружены маленькие снежные чумы, и между ними пушистые сугробики, кое-где обнаженные кустики ягеля и склонившиеся над ягелем игрушечные олени. В стороне, за снежным холмом, притаилась стая волков, у которых через равный промежуток времени вспыхивали злые, голодные глаза.
Кусочек тундры… Кусочек жизни… И если бы Петр Константинович увидел сейчас оленью уряжку, подъезжающую к одному из чумов, увидел бы ненца в кухлянке или женщину саами в расшитой малице, он, наверно, не удивился бы: так все было естественно, так все напоминало настоящую тундру.
Но он удивился, когда вдруг из левого чума выскочил песец и стремительно, взвихривая лапками снег, помчался через тундру. Прыгнул через один сугробик, через другой, кувыркнулся через голову, громко, по-заячьи, запищал…
Щелкнул выстрел. Пулька подняла в воздух снежный дымок, но песца уже не было. Так же стремительно, как выскочил из левого чума, он скрылся в правом.
— Яптунэ тоже тундру стрелил! — засмеялись вокруг.
— Яптунэ только оленя попадай. Олень куда как велик!
Смущенно улыбаясь, принимая как должное насмешки товарищей, ненец поставил ружье у столика работника этого интересного тира и скромно отошел в сторонку.
Кто-то сказал:
— Ойе! Тынры идет!
Смайдов оглянулся. К тиру шел маленький ненец в новых бакарях, в новой кухлянке с откинутым назад капюшоном, с длинной трубкой в зубах. Шел он хотя и быстро, но походка его не была особенно твердой. Его не качало, а как-то странно заносило в одну и ту же сторону, и казалось, что ненец идет по кругу. Видно, этот Тынры был любителем не только крепкого чая, но и чего-то еще покрепче.
Его пропустили к столику. Пропустили потому, что Тынры был знатным охотником, стены его чума сплошь были оклеены грамотами, он был обладателем семи самоваров, выданных ему в качестве поощрения, а однажды ему вручили (в торжественной, конечно, обстановке) пять узбекских тюбетеек (по одной на каждого члена семьи), которые всегда лежали на видном месте. Что делать с этими тюбетейками — никто в стойбище толком не знал, но все ими восхищались и гордились таким ценным подарком, будто получил его не Тынры, а все стойбище.
Подойдя к столику, ненец положил на него деньги, коротко сказал:
— Я! — постучал по своей груди и добавил: — Я, Тынры.
Ему выдали ружье и три пульки. Работник тира предупредил:
— Попадать надо только в голову. Понятно, Тынры?
Ненец вытащил изо рта трубку, не глядя передал ее соседу и сказал обиженно:
— А ты сам хвост стреляй?
Ненцы и саами засмеялись. Молодец Тынры, знает, как ответить. Куда как много о себе тирщик думает, будто Тынры не знает, как песца стрелять!
А Тынры сказал:
— Ты призу приготовь. Самовар, однако не годится, семь штук чуме стоит. Довольно, пожалуй, самоваров-то. Куда их!
— Приз за песца — вот!
Работник тира сдернул с какого-то длинного предмета накидку, и Тынры увидел великолепное ружье. Ружье с красивой насечкой, с отполированным ложем, новенькое, с еще не убранной смазкой.
— Три кольца! Но попадать в песца надо три раза подряд, — сказал работник тира.
Глаза Тынры загорелись. Три кольца! Заветная мечта каждого охотника! Хорошо, что Тынры пришел на праздник. Уй как хорошо! Не пришел бы — не взял бы ружье три кольца…
— Ну, давай, Тынры!
Ненец приготовился. Он был спокоен. Он был уверен в себе. Сколько песцов он сдал за свою жизнь? Гору! Одних ловил кулемками, других убивал! Тех, что убивал, было больше. Песец — хитрый зверек, умный. Но у Тынры острый глаз и твердая рука. Тынры — великий охотник тундры…
Песец выпрыгнул из чума, помчался по снегу. Вот он подскочил вверх, словно высматривая, нет ли опасности. Опасность была: за холмом притаились голодные волки. Надо уходить. И еще быстрее, оставляя за собой снежную дымку, песец понесся вперед…
Хлопок выстрела. Глухой, почти неслышный. Зверек еще раз подпрыгнул вверх, кувыркнулся и скрылся в противоположном чуме…
В первое мгновение никто не произнес ни слова. И никто не взглянул на Тынры: боялись обидеть великого охотника взглядом. А может, не поверили: как это так, чтобы Тынры промахнулся?
— Приготовься, Тынры! — снова сказал работник тира.
Теперь песец должен был проделать путь в обратном направлении. И проделал его без всяких помех — Тынры снова промахнулся. Он долго смотрел в то место, где пулька взбила бугорок снега, потом сказал:
— Давай другое ружье. Это неправильное.
Но или счастье изменило в этот день великому охотнику тундры, или зрение вдруг потеряло остроту — так или иначе, песец и в третий раз скрылся в чуме. И опять все долго молчали, пока старик ненец в потертой кухлянке и с такой же длинной, как у Тынры, трубкой во рту сказал:
— Куда как обманывает тирщик! Какой песец может так шибко бегать по тундре? Нету таких песцов!
И тогда вся толпа ненцев и саами стала выражать бурный протест. Кричали, наступая на работника тира:
— Твоя люди шибко плохой человек! Зачем машина так быстро зверя тянет?
— Песец не ходи так шибко! Песец — не пуля!
