Федор Гладков - Лихая година
Он как будто обжигал людей своими выкриками, хотя толпа и без этого кипела и волновалась. Передо мною кишели и злые, и жалостные, и дикие глаза и раскрытые рты. Кричали и мужики и бабы все вместе—кричали гневно и требовательно. Горбатенький вместе с молодым парнем в деревенской рубахе и в картузе с голубым околышем стоял с закинутой назад головой и вслушивался в оглушительные крики толпы с недобрым лицом. Когда крики немного затихли, сзади толпы взъерепенился какой‑то мужик:
— У нас в селе, слава богу, грамотеев мало... А Федька — гораздый на письменность, он и наваракал, окаянный…
Горбатенький резко ответил на этот голос:
— На гадости грамотея не надо. На подлости и преступления только подлые души готовы.
Кузярь звонко, с дрожью в голосе закричал:
— Это поповский да Максимов прихвостень орёт… А напакостил Шустёнок, он не раз грозился… Его поп с отцом–готским подослали… Он же и свидетелем вызвался… И урядника зараньше вызвали…
Яков оттащил его за плечо и строго приказал:
— Ты, Ванятка, многс‑то не болтай, а то и тебя заарканят.
Но Кузярь озлился и взвизгнул:
— Я не вру, а истинную правду говорю. Я все их коварства знаю… Разве не Шустёнок зимой у учительницы книжку украл да Федяшке подбросил, чтобы нас с ним обесчестить?..
Молодой парень в студенческой фуражке взял меня из рук Филарета и хотел поднять рубашку, но я завизжал от боли.
Горбатенький тихо посоветовал ему:
— Составь актик, Валерьян. Это вопиющий материал.
Надсадно взвывал, бросаясь в разные стороны, Исай:
— Это они мстят… Не парнишка им досадил, а всех нас, бездольных, хотят оглушить да связать… Видали? Народ‑то гневается, бунтует, а где староста да сотский скрылись?.. Уряднику‑то досталось бы, да вырвался и ускакал. К попу всем народом пойдём!.. Нагрянем на него и велим с парнишки снять поклёп‑то… Как же их, недругов, не громить?.. Ведь они нас в барании рог согнут… Этого долгогривого из другого села вытурили за такие дела…
Яков сердито осадил его:
— Дурость несёшь, Исай… Аль тебя ещё не выучили?.. Поп да полиция того и ждут, чтобы народ по-бесчинствовал, — они тогда солдат пригонят…
Паруша с падогом в руке гневно подошла к горбатенькому.
— Вот ты, баринок, и рассуди: парнишку‑то урядник изуродовал, а дедушку его, старичка, чуть не убил. Защиты нам нет и суда правого нет — только на себя надейся. Жили мы в селе содружно, а вломился этот поп — пошли раздоры, подвохи, не приветы, а наветы. Раньше драл барин, а сейчас — супостат–татарин. Парнишку‑то, колосочка золотого, надо бы дохтуру общупать: не повредил ли его этот злЬй губитель.
Горбатенький улыбнулся и утешил её:
— Вот этот молодой человек — врач. Он останется здесь и сделает всё, что нужно, а я пришлю лекарство.
Он взял мать под руку и заставил её наклониться к нему.
— Вот что, молодка: немедленно из деревни вон.; Беги, куда хочешь, и как можно дальше. А то мальчишку могут отнять у тебя, и ты больше его не увидишь.
Мать тряслась от лихорадочной дрожи.
-— Мы бы уж уехали, да лошадей ни у кого нет, чтобы далеко ехать. Спасите нас, Христа, ради, барин! Может, вы прикажете отвезти нас с парнишкой‑то?
— Хорошо, прикажу. Вечерком уедете. Жди!
И резким своим голосом потребовал:
— Где староста? Найдите и приведите сюда!
Кто‑то злорадно откликнулся:
— Сотский‑то удрал, едва ноги унёс, а без сотского наш староста не иначе на гумне спрятался али у попа сидит. Рази его найдёшь!
Горбатенький с улыбкой уважительно попросил Парушу:
— Я тебя давно знаю, бабушка, и почитаю. Скажи, сделай милость, народу, чтобы все разошлись. Тебя они послушают.
Паруша басовито и властно распорядилась:
— Ну, мужики, бабы, — по домам. А то скотина да чуланы ждут. Дайте дорожку барину! При напасти мы к нему с докукой пойдём. Душа у него праведная. Не обессудь уж, баринок: добром это дело не кончится.
Горбатенького проводили молча, но благожелательно. Он легко, как парнишка, вскочил на свою таратайку и снял белый картуз на прощание. А доктор взял меня под руку и вместе с матерью повёл домой. Но толпа не расходилась: голоса Якова, Филарета и Исая всё ещё кричали позади нас.
Кузярь шёл за нами вместе с Парушей, задорно подняв голову и размахивая руками.
В избе студент уложил меня вниз животом на лавку, приказал подать тёплой воды. Мать со свойственной ей хлопотливостью побежала в чулан, вынула из печи чугун с водой и вылила её в ведро.
— Матушки мои! — горячо поразилась она. —Да тут и мужик бы омертвел от такого терзания, а не то что парнишка. И как ты только, Феденька, вытерпел?
Студент с недоброй насмешкой в молодом баске проворчал:
— На то и урядники и исправники, чтобы мужика пороть да морды бить. А мужику положено перед начальством спину гнуть и благодарить за милость. Поучат побольше мужика, может быть, и он очухается да за дубинку схватится. Ну‑ка, Настей тебя зовут‑то? Бери‑ка ковш и лей понемножку. Я сам займусь этой операцией.
Студент ласково и бережно смочил мне спину тёплой водой и пошлёпал лёгкими ладонями. Мне было приятно чувствовать его руки, хотя режущая боль и пронизывала спину. Мать промыла мне лицо и руки.
Дедушки с бабушкой в избе не было: они, должно быть, занедужили от потрясений. Паруша стояла поодаль, опираясь на падог, и сурово молчала. А Кузярь переходил с места на место и с лихорадочным любопытством следил за руками студента.
— Эх, вот как тебе, Федяха, шкуру‑то содрали, — с оторопью изумлялся он. — А я уж этого вовек не забуду.
Студент повернулся к нему и спросил:
— А ты, молодой человек, почему здесь околачиваешься?
Кузярь доблестно отразил его недружелюбный вопрос:
— Чай, он мне задушевный товарищ. Из съезжей‑то, из‑под кнута урядника я его выволок, когда тот выбежал народ разгонять. На гумно‑то кто его увёл да под омёт в нору спрятал? Никто, как я.
Студент похвалил его:
— Вот это другое дело. Смелость и верность в дружбе— самое ценное в человеке. Молодец!
— А у нас содружье‑то наше поп вон кадилом своим да коварством во вражду, в собачью драку обратил, — с суровым сокрушением сказала Паруша. — Был у нас наставник, богослав Митрий Стоднев, мироед. Тот, ради души спасенья, хороших людей в железы заковал и в Сибирь угнал. Брательника своего родного съел. А сейчас другой волк заявился. В народе злобу да раздор посеял. На церкви какие‑то чёрные слова подговорил кого-то намазать, а может, и сам напачкал, а указал на Федю. Урядника заранее успел вызвать. И гляди, какое истязанье малолеток‑то претерпел. Я уж тут сама, хоть и старуха, хоть и сырой человек, а побежала по избам и караул закричала. И вот Ванятка, дай бог ему здоровья, людей тоже побулгачил. А то бы Федяньке‑то не сдобровать: затерзал бы его урядник‑то до смерти.
Студент легко отлепил мне рубашку со спины, а мать сняла её через голову. Паруша Естала и подошла ко мне близко, чтобы посмотреть на мою израненную спину.
— Вот они как с народом‑то обращаются, — гневно вздохнула она.
— Да, бабушка Паруша, — с той же недоброй усмешкой согласился студент. — У народа сг. ина крепкая — выдюжит. Терпение — тоже сила, да не впрок. А вот поп у вас вашим терпением вас же и бьёт. Он, как видно, даром время не теряет. У него, бабушка, другие виды — недовольных да бунтарей властям предавать.
Паруша с суровым убеждением прикрикнула на студента :
— Ты, господин вьюнош, нашу душу не ведаешь. Мы и терпеть умеем и за правду пострадать не страшимся. Нечестивые дела да наветы — у лихоимцев, у супостатов да захребетников. Нам защита и прибежище — праведный труд да мирская помочь.
Студент уважительно возразил ей:
— Мирская‑то помочь у вас против супостатов — непрочная, тётушка Паруша. А тут бороться надо плечом к плечу. У вас же каждый смотрит из‑за своего плетня. Вот мальчик‑то пострадал, а мирская помочь‑то пряталась от греха. Отдельные люди — не в счёт.
Мать неожиданно поддержала доктора:
— Тебя, тётушка Паруша, тоже, чай, в жигулёвку заушали, целую ночь сидела, а мирская‑то помочь так и не пришла.
— Как это не пришла? — шутливо запротестовала Паруша. — А кто меня тёмным вечером из жигулёвки‑то вызволить хотел? Вот они, эти удальцы, — Иванка да Федя.
— Без артели, тётушка Паруша, без общей воли человек — сирота. Здесь волкам раздолье. Сама же ты говоришь, что в содружье‑то поп–супостат раздор сеет. Вот он, Федя‑то мой, за этот раздор и поплатился.
В избу вошёл тот молодой кучер, который сидел на таратайке, и подал доктору кожаный саквояж. Пока студент мазал мне спину какой‑то липкой мазью, обкладывал ватой и пеленал меня, кучер отозвал мать в сторону и что‑то приказал ей.
Студент по–свойски предупредил его:
— Я сейчас выхожу, Миша.
