Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Он с жаром, радостно пожал Щедрову руку и сказал:
— Антон Иванович, это же прекрасно! Вы родились в Усть-Калитвинском, там были комсомольским вожаком и снова возвращаетесь, так сказать, к родным пенатам! Я уверен, что на конференции усть-калитвинские коммунисты проголосуют за вас с радостью! Что может быть прекраснее и благороднее возвращения в те места, где когда-то рос и начинал свою общественную деятельность!
— Бюро и это имело в виду, — сказал Румянцев. — И я надеюсь, что вместе с Антоном Ивановичем вы наконец избавите Усть-Калитвинский от хронического отставания.
— Это наша главная задача! — подхватил Рогов.
Щедров молчал. Все время он как-то уж очень пристально поглядывал на Рогова.
— Вот и отлично! — сказал Румянцев. — Так что уже с сегодняшнего дня начинайте ходить, как говорится, в одной упряжке. До конференции у тебя, Щедров, есть время познакомиться с обстановкой в районе. Отчетный доклад сделает Сухомлинов. Я ему уже звонил. Представителем крайкома у вас будет Калашник. А теперь, друзья, присядем к столу и поговорим о хозяйственных делах. Расскажи, Евгений Николаевич, мне и Антону Ивановичу, как Усть-Калитвинский готовится к весне.
В коридоре у раздевалки, надевая свой дубленый полушубок, Щедров обратился к Рогову:
— Мы как? Сразу в Усть-Калитвинскую?
— Антон Иванович, есть предложение, — сказал Рогов. — Вы берите машину, она у подъезда, и поезжайте за своими вещами. А я в это время забегу к одному товарищу, есть к нему небольшое дело… Сейчас я вас представлю Ванцетти. Это имя вашего шофера.
— Не трудитесь, Евгений Николаевич, с Ванцетти я давно знаком. Когда-то он принимал меня в комсомол. В то время он был секретарем станичного комитета.
— Вот как! — воскликнул Рогов. — А теперь будет вашим водителем. Отличный шофер!
Оставив Щедрова, Рогов вышел на улицу и быстрыми шагами направился ко второму подъезду. В лифте поднялся на четвертый этаж. В приемной секретарши не было, и Рогов, не постучав, вошел в кабинет. Молча подал Калашнику руку и уселся на диван. Дышал тяжело, лицо бледное, в испарине.
— Ты что? Бежал по лестнице?
— Еще хуже… Тарас Лаврович. Ты хотя бы предупредил. Ведь я ехал, спешил, настраивал себя… И вдруг этот Щедров!
Вчера я звонил в Усть-Калитвинский, а ты уже выехал.
— Тарас Лаврович, что ты можешь сказать о Щедрове?
— Видишь ли, со Щедровым мы давние друзья, вышли, как говорится, из одного комсомольского племени. Калашник прошел к дверям и обратно, словно желая показать, какой он стройный и как ему к лицу и каштановые усы и казачья рубашка, затянутая тонким наборным пояском, и как ладно облегают его ноги до блеска начищенные голенища. — Что можно сказать о нем объективно? Деловитый, думающий, в поступках и действиях с острыми углами и нежелательными крайностями. Есть в его характере черта: ничего не принимать на веру, все подвергать сомнению. Трудолюбив, горяч, самокритичен, строг к себе и к другим. Беспокоен, любит будоражить людей — это у него еще от комсомола. Так что тебе надо подумать, как пойдешь рядом со Щедровым, каким шагом и чтобы в ногу.
— А если в ногу не получится?
— Сбиваться с шага не советую, не в твоих это интересах.
— А что о нем думает Румянцев?
— Ивану Павловичу Щедров по душе — факт, сам понимаешь, немаловажный. — Калашник взял Рогова под руку, прошелся с ним. — Евгений, ты должен сработаться со Щедровым. Это будет нелегко, но это нужно. Понял? Нужно!
— Хорошо, Тарас Лаврович, постараюсь. Ну, мне пора! Щедров ждет в машине.
Рогов пожал Калашнику руку.
От Степновска на юг вытянулся смолисто-черный тракт. Над ним низкое, в тучах, небо, и ни моросящего дождя, ни измороси. Сухо лоснился асфальт, и «Волга» неслась с такой скоростью, что и желтевшие бурьяном кюветы, и телеграфные столбы, и попадавшиеся какие-то придорожные строения — словом, все, что встречалось, вытягивалось в одну сплошную полосу. Чем ближе к Усть-Калитвинской, тем холоднее становился встречный ветер, тем плотнее тучи закрывали небо. Вскоре по полям потянулся белый полог, и под колесами зашуршал размолотый ледок. Ванцетти не сбавил скорость. Пусть и Щедров знает, как ездят даже по плохим дорогам усть-калитвинские шоферы.
Ни Рогов, ни Щедров не заняли место рядом с Ванцетти. Они сидели сзади, им казалось, что если они будут находиться рядом, то всю дорогу проведут в разговорах. Как на беду, разговор не получался. Рогову было жарко, он расстегнул свое пальто с бобровым воротником и снял пыжиковую шапку. Щедров надвинул на лоб шапку-ушанку и засунул руки в теплые рукава своего полушубка. Не отрываясь, он смотрел на белесые от инея поля, прислушивался, как под колесами шуршал и потрескивал ледок.
— Поля Усть-Калитвинского? — спросил Щедров, чтобы не молчать.
— Скоро, скоро поедем по своей земле, — нехотя ответил Рогов.
— Белым-бело! Ах, как же нужен снег.
— Трудно пшеничке без снега.
— А что надобно предпринять?
Рогов промолчал. Своя у него печаль. «Выходит, я был нужен Румянцеву только для того, чтобы привезти Щедрова в Усть-Калитвинскую, — думал Рогов. — Вот он сидит рядом и в своем полушубке похож не на секретаря райкома, а скорее всего на молодого егеря… Ну как я стану смотреть в глаза тому же Логутенкову? Тете Анюте? Марсовой? Я даже просил ее не приходить на бюро в излишне короткой юбке. Дурак! А Сухомлинов? Сам я дал ему пищу для злорадства… Хоть сквозь землю провались…»
Щедров все так же задумчиво смотрел на голые, затянутые ледяной пеленой поля. «Радостно и тревожно, — думал он. — Радостно оттого, что еду в Усть-Калитвинскую, в ту самую станицу на высокой кубанской круче, Где родился и вырос. А тревожно оттого, что я не знаю, как сложится моя жизнь в районе. С кем мне придется работать? Как пройдет районная конференция? Какие встретятся трудности? Самая большая и уже очевидная трудность — урожай. А что еще? Вывести Усть-Калитвинский в ряды передовых, сделать его экономически крепким районом. А Рогов? Молчит, хмурится, наверное, мысленно клянет меня».
— А как дела в станицах? — спросил Щедров, понимая, что нельзя же так долго молчать. — В николаевской «Заре» все еще Логутенков?
— Да, Илья Васильевич все еще там, — без особого желания отвечал Рогов. — А вы его знаете?
— Кто же Логутенкова не знает?
— Отличный председатель!
— А кто в елютинском «Кавказе»? Там был Спиридонов.
— Спиридонов умер… В «Кавказе» сейчас председателем Черноусов, а секретарем партбюро Ефименко. Ребята дружные.
— А как хозяйственные дела в «Кавказе»?
— Это уже пошли поля Усть-Калитвинской, — не отвечая на вопрос, сказал Рогов. — Лежит озимка под ледяной простыней. Вот и добивайся успеха, когда нет снега…
— Да, трудно придется пшеничке, — согласился Щедров.
— Не то что трудно, а невыносимо. Пропадут посевы.
— Что нужно, чтобы спасти?
Снова наступило долгое молчание.
— Сколько делегатов избрало на конференцию? — спросил Щедров.
Сто сорок три. Строго по инструкции.
Разговор никак не клеился. Хорошо, что вскоре над белой кромкой горизонта показались пики тополей и белые кущи заиндевелых садов Усть-Калитвинской.
Глава 9
Щедров миновал площадь и по узкому переулку направился к берегу. Был тот вечерний час, когда солнце только что ушло за горы, и Усть-Калитвинская с ее еще голыми садами уже заплыла сумерками. За Кубанью стоял лес, темный и похожий на побуревшую тучу. Четкий рисунок низкого берега, мелкая белая галька, как кружева, а вдали над водой горбился мост. На перекат легла тень, и блестевшая до этого река стала серой. Щедров смотрел на кружево гальки, лежавшее по низкому берегу, слышал петушиные голоса, собачью перебранку, и давно уже не испытанное им волнение переполняло грудь. Из труб курчавился дымок, тянулся к реке, и горьковатый его запах напомнил Щедрову детство и что-то такое свое, близкое и родное, от чего сладко защемило сердце. «Что же оно такое — и эта петушиная разноголосица, и этот холодок над голыми садами, и эта знакомая горечь дыма, и эти милые своими очертаниями берега, и лес, а за лесом тонущие в сумерках горы? — думал он. — Все это было когда-то, и все это есть сейчас. А где же наша хата? Ведь она тоже была. И стояла вот на этом месте. Место я узнал, кручу узнал, а хаты не вижу. Круча осталась, а хаты нету. Помню, из окна хорошо были видны именно эти берега, этот лес, и эти горы, и ложбина за рекой, одетая в густой кустарник. Где же хата? Нету хаты».
На круче торчал камень из ноздреватого известняка, похожий на стульчик. Помнится, на этом камне любил сиживать Иван Щедров. Часами, бывало, смотрел и смотрел за Кубань, на разлитую под горой синь леса, на отточенные зубцы горного хребта и не мог насмотреться. А лицо с рубцами на щеках сурово: видно, думал о чем-то своем, сокровенном. Присел на излюбленное отцом место и сын Антон. Склонил голову, задумался. И понеслись, полетели мысли так же легко, как летают птицы или как несется вода на перекате. Теперь Антон без труда увидел свою хату. Берег подступил к самому домишке. Два оконца озабоченно смотрят за реку. А у порога — конь под высоким казачьим седлом. Не мог Антон понять, почему так прочно остался в памяти именно этот поджарый скакун под седлом. Может быть, потому, что на том коне часто приезжал к отцу Колыханов? На нем же, взмыленном, гонявшем боками, прискакал Колыханов и на похороны. И вот видится Антону: понуря голову, конь идет следом за гробом, в такт неторопливому шагу покачивается седло. Коню невмоготу идти медленно, и он то подталкивает грудью траурную бричку, то ловит шершавыми губами набросанные на гроб цветы. Колыханов идет рядом, сердито дергает повод и осаживает коня. И еще помнит Антон: когда умолкали плачущие голоса труб, в наступавшей тишине были слышны всхлипывания матери и тихое поскрипывание седла.
