Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Ему давно хотелось сказать Панфилу, чтобы тот остался хуторе, но боязнь обидеть товарища и мысль, что немцы могут, невзирая на его хромоту, жестоко расправиться с ним, удерживала.
— Ну, ребята… пошли! — сказал Анисим.
Василий Байдин помог Панфилу снять вылинявший кумачовый флаг, висевший у входа. Анисим с грустью следил, как подламывается древко и вяло никнет развеваемое ветром полотнище флага.
С флагом впереди партизаны пошли к промыслам. Они шагали по улицам, и взгляды, то враждебные, то сочувственные провожали их. Так опустел хуторской совет, в течение семидесяти дней бывший опорой и защитой всех обездоленных людей.
В помещении совета и в сходской остались разбросанные на полу винтовочные гильзы, клочки измятых газет. На стене висел серый бумажный лист с криво выведенными буквами:
«Мы еще придем! Смерть немецким варварам и белым гадам! Да здравствует советская власть и свобода по всей земле!»
У промыслового причала грудилась негустая возбужденная толпа. В ней мелькали платки женщин, прибежавших проводить мужей в новый неизвестный путь. Между взрослыми шныряли дети, хватаясь за юбки матерей, испуганно смотрели на отцов.
Ефросинья Шкоркина старалась поймать в толпе Панфила, цепляясь за его ватник худыми, жилистыми руками, всхлипывала. Панфил отталкивал жену, опираясь на костыль и поправляя за плечом винтовку, грубовато покрикивал:
— Ну-ну, не хлюпай. Никто тебя тут не тронет, кому ты нужна? Мы скоро вернемся.
— Говорила тебе, окаянному, не садись на атаманово место, так не послушался, — продолжала хныкать Ефросинья. — Куда тебя понесет, чертяка, с хромой ногой?
Тут Панфил так посмотрел на жену, что она сразу смолкла.
— Ты гляди! — пригрозил он и крепко прижал к себе сына.
— Папаня, и я с тобой пойду, — потирая грязным кулачком глаза, просил Котька.
— Ну, ты еще! — недовольно пробормотал Панфил и, опусти в сына на землю, кинулся к дубам.
Но Ефросинья все же успела догнать его у самого берега, сунула ему в руку узелок с теплыми лепешками. Панфил обернулся, махнул рукой.
Анисим и Павел Чекусов отдавали последние распоряжении. Малахов даже находил время уговаривать рыбацких жен, весело подшучивать:
— Не тужите, бабочки, ненадолго отчаливаем. Советскую власть теперь не задавишь. Крепше тут держитесь друг за дружку, да языками лишнего не болтайте. Будут вас беляки да немцы за языки тянуть, так вы только помалкивайте. А самое главное — друг друга не выдавать.
Ефросинья недружелюбно косилась заплаканными глазами на Малахова, на Анисима, ворчала:
— Взбаламутили народ, аспиды. Посманивали людей, все жизню какую-то сулите, а где она, эта жизня? Окромя горечка, ничего не видно.
Стоя на дубе, Анисим увидел на берегу мать, Варюшку, Липу с Егоркой на руках. Он спрыгнул на берег, подбежал к ним. Он все время собирался зайти домой, чтобы проститься с семьей, но сейчас, на виду у ватажников, смутился при мысли, что придется, подобно Панфилу, уговаривать жену.
К немалому его удивлению, Липа не плакала.
Анисим посовестился при всех обнять ее. Он только пожал ее руку и поцеловал прильнувшего к ее груди Егорку. Встретившись взглядом с потухшими глазами жены, попытался улыбнуться.
— Не горюй, Липа. Мы будем недалеко, в камышах, — сказал он и вернулся на дуб.
— Отгребаемся, что ль? — крикнул с кормы Павел Чекусов.
В эту минуту, саженях в ста от берега, на гребне бугра, в прогалине переулка, сбегавшего вниз, к Мертвому Донцу, появилась группа конных. Всадники сразу поразили всех своим чужеземным видом. Их каски мутно отсвечивали под солнцем. Толстозадые кони, сдержанные на резвой рыси, нетерпеливо перебирали ногами. Появление немцев было столь внезапным, что партизаны, начавшие было отгребаться от берега, на мгновенье растерянно опустили весла.
Немцы тоже не сразу поняли, в чем дело. Толпа женщин и детей на берегу, мирные рыбачьи баркасы не внушали ничего воинственного. И только винтовки за плечами партизан заставили драгунского офицера-баварца повнимательнее присмотреться в бинокль.
— Ребята, да ведь это же германцы! — крикнул Павел Чекусов.
Щеголеватый вид всадников, так хорошо знакомый ему по не забытым еще картинам германского фронта, вдруг разгорячил кровь.
— Ложись к бортам! — скомандовал он лихо. — По немецкой кавалерии пальба взводом!
Партизаны, залегая у корм и бортов, не слушали команды, открыли беспорядочный огонь.
Бабы и детвора с визгом кинулись под прикрытие промысловых строений.
Только теперь немцы поняли, в чем дело. На секунду они смешались. Один всадник свалился с седла, лошадь взвилась на дыбы. Переулок был узким и мешал всадникам развернуться, принять боевой строй.
Лежа у кормы, Анисим видел, как немецкий командир выхватил шашку, — она ослепительно блеснула на солнце, — круто повернул коня. Разъезд скрылся за хатами, но не прошло и минуты, как с бугра, из-за каменной изгороди, ограждавшей чью-то леваду, рассеивая по хутору раскатистое эхо, застрекотали выстрелы. Немцы стреляли, засев в леваде. Пули свистели над головами партизан, с булькающим звоном взрывали воду.
Павел Чекусов судорожно рвал из коробки пулеметную ленту, всовывал в медную горловину пулеметного замка; Анисим помогал направлять ее, руки его дрожали. Неторопливо застучал старый «Максим». Чекусов, горбясь, деловито щурил глаз, держась за деревянные ручки магазинной части, нажимал лапку спуска.
Дубы уже успели отойти за деревянные лабазы, стоявшие у самого берега. Свинцовый град, осыпавший тихую реку, прекратился.
— Никак, отступили? — сказал Чекусов и выпустил ручки пулемета. — Ну, теперь, ребята, надо живее уходить. Разъезд отбили, теперь навалится целая сила.
Дубы ускоряли бег. Гребцы все чаще взмахивали веслами. Рядом с дубом Анисима шел дуб Малахова. Анисим, глядя бинокль в сторону удаляющегося берега, увидел камышовую крышу своей хаты, торчавшую из зелени садов, представил хозяйничавших в ней врагов, и сердце его болезненно сжалось.
23Прикрыв глаза согнутой в желобок ладонью и выставив в дверь седую бородку, Осип Васильевич осторожно наблюдал за тем, что делается на промыслах, у облепленного людьми причала.
«Так и есть, — угоняют мои дубки, гольтепа проклятая», — вздохнул прасол и не стерпел, — вышел на крыльцо, чтобы хоть погрозить кулаком отъезжающим ватажникам.
Но не успел он поднять руки, как со стороны реки захлопали выстрелы. Осип Васильевич так и присел на месте, не в силах двинуть ногами. Откуда-то с горы послышался такой же треск, по железной крыше дома зазвенели пули. Осип Васильевич на четвереньках пополз обратно в дверь веранды, растянулся на полу. Боясь шевельнуться, он лежал, закрыв глаза. Стрельба прекратилась, но Осип Васильевич все еще не вставал с пола.
Вдруг дверь веранды распахнулась. Осип Васильевич осторожно приподнял голову и увидел над собой зятя. Гриша Леденцов стоял в солнечном просвете двери, недоуменно расширив светлые насмешливые глаза. Он шагнул к тестю, стал поднимать его, торопливо спрашивая:
— Папаша, что с вами? Что случилось? Чего вы валяетесь тут?
— Гришенька, сынок… — заохал прасол, хватаясь за зятя дрожащими руками и всхлипывая, — Откуда ты? Господи милостивый! Ты скажи — живой я чи не, а? Скажи, Гришенька…
Прасол стоял, качаясь на трясущихся ногах, оглядывая и ощупывая себя, бледный, с растрепанной бородкой. Силы вдруг покинули его, — он склонился на широкую грудь Гриши, обхватил его руками.
Гриша увлек тестя в дом, всполошил всех своим неожиданным появлением.
— Я прямо из Таганрога. Прибыл с войсками генерала Дроздовского, — рассказывал он, шагая по комнате. — И знаете, кого я встретил на Приморке? Самого Дмитрия Петровича Автономова. Его карательный отряд пробрался обходом навстречу немцам, соединился с ними под Приморкой и вот-вот будет в нашем хуторе.
— Ну, вот и слава богу, вот я хорошо. — говорил прасол, стоя посредине горницы и растерянно улыбаясь. — А мы уж тут заждались совсем.
— Все слободы и хутора встречают дроздовцев и немцев хлебом-солью, — возбужденно хвастал Гриша. — Вот я и забежал наперед, чтобы честь-честью соорудить встречу. Соберемся все, батюшку возьмем и встретим за хутором.
Когда Гриша ушел, Осип Васильевич задумался, не рано ли ликовать и готовиться к встрече. Чего доброго, вернутся большевики, и тогда — беда! Хоть в землю живым зарывайся.
Он предусмотрительно обошел двор, выглянул за калитку.
Переулок был безлюден, хутор придавила необычная тишина. Казалось, во дворах не осталось никого живого.
Прасол немного постоял у калитки и засеменил к конюшне, намереваясь приказать работнику, чтобы тот немедленно запрягал лошадей.
Запыленная, давно не крашенная прасольская линейка, запряженная сытой парой, подкатила к навесу леденцовского магазина. Делегация, собранная Гришей для встречи немецких и белогвардейских войск, с нетерпением ожидала Осипа Васильевича. На крыльце стояли Емелька Шарапов, старик Леденцов и батюшка в полном облачении. Скоро подъехала и другая линейка. На ней сидели бельмастый Пастухов и церковный причт с иконами и хоругвями в руках.
