Лев Правдин - Берендеево царство
— Сравниваешь? — спросила она. — Ну и как?
— Нет, — соврал я, — просто смотрю. И не изменилась ты нисколько.
Задумчивая улыбка тронула ее четкие губы. С непонятным для меня сожалением она сказала:
— Это ты ни в чем не изменился. И даже рассматриваешь меня, как прежде, как статую. Ну, хорошо. Ты иди, я тут умоюсь да приоденусь. Хоть и каменная, а все же баба. А через полчаса зайди, вместе позавтракаем.
Я вышел. Каменная баба? Нет, слишком великолепна она и победительно красива. Кроме того, ничем она не загадочна и не может равнодушно смотреть на жизнь. Да. Искусство древних греков восхищает совершенством форм, но взволновать оно не способно. Слишком совершенно для того, чтобы возбудить какие-нибудь мысли и чувства, кроме восхищения.
И тут я вспомнил крепкое прикосновение ее полных губ, и подо мной слегка качнулся пол. Какие уж тут древние греки!
На крыльце сидели заведующий гостиницей и коридорный. Увидев меня, они встали, чего никогда раньше не делали, и дуэтом проговорили:
— Доброе утро вам!..
Кроме того, заведующий спросил:
— Как они?
— Кто?
— Представитель из Москвы. Вот говорит, — он кивнул на коридорного, — недовольство выражено ввиду отсутствия ванной. — Он вздохнул и неожиданно съехидничал: — Это ей не Москва. Не «Гранд-отель». Дикая «Венеция» была, «Венеция» и осталась. — Он снова вздохнул: — Говорят, недели две проживут. Комиссия-то. Не слыхал?
В экспедиции совхоза, которая заняла дом переехавшей на центральную усадьбу конторы, я налетел на Демина, а он как будто ждал меня. Сразу накинулся:
— Ну, где эта твоя мамзель? Автомобили пришли. Грузовики и два легковых форда. А шоферов с ними приехало только двое. Ходила тут, фортели всякие… А как надо, так ее нет. Через неделю бы подготовил на шофера.
Я поплелся разыскивать Тоню, совершенно не представляя, как я это сделаю. Легковой фордик! Такой случай упускать нельзя. Это даже лучше, чем трактор. Где ты, Тоня?
Договорившись насчет перевозки нашей старушки «американки», я тут же позвонил в райком. Ответил Володька Кунин и тоже накинулся на меня:
— Слушай, где твоя Вишнякова? Совхоз требует подходящих ребят на автомобили. Двух слесарей мы им подбросили. Да одну девчонку — Клавку Галахову. И еще надо… Догмой? Да ходили. Старуха там придурковатая, все подпрыгивает. Говорит, что уехала, сами не знают куда. Как это не знают?
Тут меня осенило: станция Бор. Дед — машинист водокачки — самый лучший человек на свете, Как я раньше…
— Слушай, Володька, я знаю где она. Сейчас только вспомнил. К вечеру будет, как штык!
Заведующий базой Шорох дал справку: в сторону Бора проходят четыре пассажирских, но останавливаются из них только два. Один уже прошел, а другой будет ночью. Придется на товарняке.
3Полчаса, отпущенные Глафирой, прошли.
Когда я явился в гостиницу, она сидела за столом и пила чай из стакана, вставленного в начищенный гостиничный дореволюционный подстаканник. Для меня тоже был приготовлен такой же стакан в таком же блестящем подстаканнике. Откуда они их выволокли?
— Опаздываешь, — сказала Глафира суховато и строго, как будто я опоздал на заседание. — Садись. Тебе покрепче?
— Да, — поспешно ответил я, хотя на самом деле мне было все равно, какой чай. Что дадут, то и пью. Был бы чай, а главное то, что к чаю. А тут было много всего — и на тарелках, и просто так в кулечках и коробках. Такое обилие и, как мне казалось, изысканная сервировка смутили меня. И насторожили. «Забарствовала». Это сказал Сергей, но я тогда ему не очень-то поверил: Глафира, ненавидевшая всякое благополучие, и вдруг забарствовала. А теперь я сам убедился: да, что-то есть такое…
Она наливала мне чай и не могла видеть, что я рассматриваю ее с нескрываемым удивлением, как если бы мраморная статуя вдруг превратилась в живую женщину, красивую и богато одетую. Мне так и подумалось в первое мгновение.
Неузнаваемо чистый, прибранный «люкс», наполненный солнечным воздухом, еще по-утреннему чистым, свежим. И она сидит за столом, свежая, нарядная. А потом, когда я уже сидел почти рядом с ней, я с удивлением убедился, что одета она очень просто. Шерстяное платье тусклого синего цвета с большим воротником не до конца застегнуто, так что была видна полоска тоненького розового кружева на теплом золоте тела.
Поставив стакан, она перехватила мой взгляд и, кажется, удивленно улыбнулась. Опустив глаза, я увидел ее круглую сильную ногу, туго обтянутую шелковым чулком. Это была нога идола: золотая, твердая, прочно стоящая на полу. И вся она сверкала в свете солнечного утра, омытая холодной водой, здоровая и, по-видимому, во всем спокойная, как холодная, чистая вода в большом озере. Золотой идол.
Неторопливо она подняла большие руки с маленькими ладонями и застегнула последнюю пуговицу.
— Все сравниваешь?
— Да нет же. — Я сделал вид, что очень озабочен тем, сколько сахару положить в чай.
— Сравниваешь. Вижу. Какая была и какой стала. Да ты давай шамай, шамай. И нечего сейчас меня разглядывать. Будет время…
Это наше старое словечко мне сразу напомнило наши первые комсомольские годы и стихи Безыменского, которые так и назывались «Комсомольская шамовка». Наверное, что-то подобное припомнилось и Глафире. А может быть, она никогда и не забывала, а то, что стала другой, так ведь все изменилось: и время, и мы вместе с ним.
— И нечего меня так разглядывать.
— Я не разглядываю. Просто смотрю. И ты меня разглядываешь, я ничего…
— Так я же не осуждаю. Дай тебе чаю подолью, ты пять кусков положил. Пить, наверное, противно. Ты своих чувств так и не научился скрывать. Я вижу, что ты думаешь. Ты помнишь Сережку, нашего агитпропа? Тот мне все начистоту выложил.
— Знаю. Он вот только перед тобой приезжал.
Намазывая масло на булку, Глафира протянула:
— Ага. Понятно. Советской барыней меня называл?
— Нет. Он только сказал, что ты забарствовала.
— Ну это уж вариант. А ты-то как думаешь?
— Не знаю. Я не привык судить по первому взгляду.
— Вот ты какой! А мне показалось, что ты меня уже осудил. У тебя на лице это написано. Или я ошиблась? — допытывалась она, смущая меня своим взглядом. — А Сережка все чудаков ищет, у него, вишь ли, своя теория, будто только люди одержимые, чудаки двигают общество вперед. Он тебя в чудаки не записал? Ну ясно, и ты попал в его список. О-хо-хо… Куда же нам-то деваться, людям расчетливым и, как он считает, благополучным?
Она сокрушенно покачала красивой головой. Я осторожно заметил:
— Он не против этого благополучия. — Я посмотрел на стол, заваленный едой. — Он против душевного благополучия.
— Ну, слава аллаху, разъяснил. Значит, я душевно, нравственно забарствовала? Ох, ребята, поосторожнее надо с людьми-то. И запомни, наше советское общество в основном состоит из тружеников, людей простых, и чтобы это трудовое общество вести вперед, нужны не чудаки, а люди расчетливые, умные, дальновидные. Ты что улыбаешься? Не согласен?
Разве я улыбнулся? Нет, мне совсем не до того, потому что мне вдруг вспомнился Вишняков с его рассуждениями о назначении обывателя в нашей жизни. Вишняков — человек явно расчетливый, определенно не умный, но, кажется, дальновидный. Сволочь, в общем. Конечно, не такого вожака общества Глафира имела в виду, и я улыбнулся именно этому несоответствию.
Не дождавшись ответа, она пригрозила:
— Надо бы дать тебе хорошую трепку, да неохота. Мозги, я вижу, у вас совсем покосились. Не знаю еще, как у тебя, а уж у Сережки твоего… — Она махнула белой рукой. — Одного не пойму: то ли он в военном коммунизме застрял, то ли в богему ударился? Ты не заметил этого?
— Нет, — ответил я.
— Где уж тебе…
Острота, которую принимал наш разговор, нисколько не отразилась на ее аппетите. Деловито насыщаясь, она так же деловито, между глотками чая, продолжала развивать свою мысль:
— Сережка-то увидел у меня домработницу и взбеленился. Ко мне женщина приходит, квартиру убирает и обед готовит. Муж мой и я — мы оба на работе. И не только днем, сам знаешь, и вечера прихватываем. А у меня еще ребят двое. Мне без помощи невозможно… Что с тобой?
Муж? Двое ребят? Это у Глафиры-то! А почему это меня удивило? Наверное, у меня было очень глупое лицо. Она чуть усмехнулась.
— Ну вот видишь. А у тебя кто-нибудь есть?
— Никого. — Я подумал о Тоне. Так ведь она не у меня. Она не моя.
Узнав, что я все еще одинок, Глафира задумалась, подперев щеку рукой. Спросила:
— Верку, сапожникову дочку, помнишь?
Да, что-то возникло в моей памяти, какой-то случай, заслоненный массой событий и потрясений.
— Это в Сороках? Да, припоминаю…
Мое неподдельное равнодушие удивило Глафиру, но она мне поверила.
