Антон Макаренко - Том 1. Педагогические работы 1922-1936
— Нет, не нападают.
— Хе-хе! Бандиты своих не трогают?
Я не умею описать ту трагическую картину, которая после таких речей и разговоров наступает. Видим ее только мы, воспитатели. Суровая сдержанность, крепкое задумчивое молчание надолго. Никто из колонистов не будет делиться с другим своим оскорблением, но до вечера Вы не услышите смеха, а обычно у нас половина слов произносится с улыбкой.
Мы с большим трудом сбросили с себя официальное название колония для несовершеннолетних правонарушителей. Но сбросили для себя только.
Иногда хорошие люди пишут о нас статьи в газетах и журналах, статьи хвалебные, но их приходится прятать от хлопцев, потому что начинаются они так (по-украински): «Вчора в колонii малолiтнiх злочинцiв…»
Даже не правонарушителей, а «злочинцiв». Убийц и мошенников, когда они сидят в тюрьме, называют «заключенными», т. е. определяют их внешнее положение, а детей почему-то «правонарушителями», т. е. пытаются определить их сущность.
Мы поэтому особенно крепко привязываемся к тем людям, которые к нам относятся, как к обыкновенным людям, которые просто разговаривают с нами, не опасаясь за свой карман. И с особенной злостью мы находим утерянные кошельки и забытые портфели и галантно вручаем владельцам. А два случая было таких, когда разговор оканчивался основательным мордобитием и поучением.
— Мы не преступники, идиот ты несчастный, а колония Максима Горького!
Я сам не понимаю хорошо, почему в представлении наших хлопцев наше шефское имя является самым убедительным и неотразимым аргументом против смешивания нас с «преступниками», но это так. Отрывок из недавней речи:
— …вы ничего не понимаете, товарищ. Если вы ехали в колонию малолетних преступников, то значит, не туда попали. Здесь колония Максима Горького.
Ваше имя и Ваша личность для всех нас лучшее доказательство, что мы тоже люди. В день Вашего рождения у нас серьезно ставится девиз: «Каждый колонист должен доказать, что он достоин носить имя Горького». А теперь когда мы почувствовали Вас не только как символ, а как живую личность, когда мы все держали в руках лист, который держали и Вы, и когда мы услышали Ваши слова, обращенные к нам, о свободной и счастливой жизни, нам сам черт не брат. Ваше шефство для нас большое счастье, и много, очень много сделано нашими воспитателями только благодаря Вам. Сейчас серьезно ставится вопрос о переводе колонии в новое имение с 1000 десятин и об увеличении ее населения до 1000 детей. Мы ставим единственное условие, чтобы колония осталась горьковской.
Простите, что так много написал.
Отчета печатного у нас нет. Вместо него посылаю вам книжку Маро. В ней на с. 61–77 описание колонии, правда, немного устаревшее. В конце августа празднуем 5-летний юбилей и готовим юбилейный сборник. Тогда Вам пришлем.
На днях вышлю Вам большие снимки, а пока посылаю несколько последних любительских.
Теперь мы будем писать Вам часто. За подарок (книги) благодарим Вас крепко, но Вам не нужно думать ни о какой материальной помощи. Вы для нас дороги и страшно «полезны» только тем, что живете на свете. Хлопцы просили у Вас портрет. У нас действительно нет хорошего портрета и достать негде — есть только маленькие. Большой я сам нарисовал углем по репинскому портрету.
Сейчас снимаем копию с портрета в «Огоньке».
Но у Вас ведь тоже большого портрета нет.
Если Вы будете в России, Вы когда-нибудь подарите нам знамя. Может быть, Вы не согласитесь со мной, что это будет страшно хорошо. И «полезно». Простите за шутку.
Хлопцы заваливают мой стол своими письмами. И спрашивают: «А это ничего, что мы так написали?» После этого можно еще пять лет поработать в колонии.
А. Макаренко
4. Горький — Макаренко. Сорренто, 17.08.1925 г.
Дорогой А. С.,
я очень тронут письмами колонистов и, вот, отвечаю им, как умею. В самом деле, жалко будет если эти парни, выйдя за пределы колонии, одиноко разбредутся кто куда и каждый снова начнется бороться за жизнь один на один с нею.
Ваше письмо привело меня в восхищение и тоном его и содержанием. То, что Вы сказали о «деликатности» в отношении к колонистам, и безусловно правильно и превосходно. Это — действительно система перевоспитания, и лишь такой она может и должна быть всегда, а в наши дни — особенно. Прочь вчерашний день с его грязью и духовной нищетой. Пусть его помнят историки, но не нужен детям, им он вреден.
Сейчас я не могу писать больше, у меня сидит куча иностранцев, неловко заставлять их ждать. А вам хочется ответить хоть и немного, но сейчас же, чтобы выразить Вам искреннейшее мое уважение за Ваш умный, прекрасный труд.
Крепко жму руку.
М. Горький.
17. VIII.25
Sorrento.
5. Макаренко — Горькому. Полтава, 08.09.1925 г.
Полтава, колония им. М. Горького, 8 сентября 1925 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Я опять пересылаю целую кучу писем. Они во всех отношениях неудачны, наши хлопцы не умеют в письме выразить то, что они чувствуют, да это ведь часто и наши взрослые не умеют. К тому же вся наша верхушка в числе 19 человек уехала на рабфаки.
А чувствуем мы много. Ваши письма делают у нас чудеса, во всяком случае, делают работу нескольких воспитателей. Простите за такой «рабочий» взгляд на Вас, но ведь Вы сами этого хотели. Нужно быть художником, чтобы изобразить наши настроения после Ваших писем. С внешней стороны как будто нечего протоколировать. Сидит за столом председатель и возглашает: «Слушается предложение Максима Горького!» А в это время зал никак не может настроиться на деловой лад. Глаза у всех прыгают, чувства тоже прыгают, и все это хочет допрыгнуть до Вашего портрета и что-нибудь сделать такое… Ночью в куренях мечтают о том, как будут Вас встречать, когда Вы приедете, какую Вам дадут комнату, чем будут кормить. Наши хлопцы ведь всегда были одиноки: отцы, матери, дедушки, бабушки — все это растеряно давно, мало кто помнит о них.
А любовь у них требует выхода и вот теперь неожиданное и великое счастье — можно любить Вас. Раньше у нас был шеф великий писатель Максим Горький, ведь из хлопцев больше половины не могли Вас ощущать как писателя. А теперь у них шеф живой человек, великий тоже, но не писатель, а человек, большой и расточительно ласковый по отношению к нам, на зло всем милиционерам, которые нас «тыряли» по участкам и угрозыскам.
«Общество взаимопомощи колонистов-горьковцев» обещает сделаться чем-то в высшей степени интересным. Специальная комиссия заканчивает устав, который после принятия его общим собранием будет Вам прислан на утверждение.
Вы подняли вопрос самый важный в нашем быту. Неверное будущее, полное неизвестности и новых страданий, основательно портит наши теперешние дни. Патронирование выпускников налаживается с трудом, в особенности в таком захолустье, как Полтава.
Хлопцы писали Вам под впечатлением юбилейного праздника, но едва ли из писем Вы этот праздник представите себе. Нас чествовали как следует. Были гости из Харькова.
8 сотрудников, работающих в колонии с самого начала, Полтавский Окрисполком наделил подарками. Наркомпрос мне дал звание «красного героя труда», а Полтава командирует меня в «научную» командировку в Москву и Ленинград на два месяца, на какое дело ассигновали 200 рублей.
К сожалению, едва ли я этой командировкой воспользуюсь: не умею осторожно тратить деньги, а поэтому мне не хватит, самое же главное, не сумею на такое долгое время бросить колонию — за пять лет я не оставлял ее больше, как на 2–3 дня.
Сейчас же у нас обычный осенний кризис. Старики колонисты ушли учиться, а на их место присылают новых. Переварить два десятка совершенно разболтавшихся, разленившихся, диких хлопцев трудно. По опыту я знаю, что нужно не меньше 4-х месяцев, чтобы увидеть на их мордах первую открытую человеческую улыбку доверия и симпатии. В особенности трудно с новыми девочками. Пережившие всякие ужасы, вступившие на путь проституции, озлобленные, вульгарные, они очень нескоро начинают нас радовать. С ними не с чего начать, у них нет совсем уважения к себе и нет никаких надежд.
По закону в колониях, подобных нашей, запрещено совместное воспитание. Я добился давно присылки девочек в качестве опыта, и теперь именно совместное воспитание много мне помогает. В настоящее время я вожусь с 17-летней девочкой Крахмаловой. На ее глазах, когда ей было 11 лет, ее мать убили, облили керосином и сожгли. Крахмалова после того перебывала во многих притонах, тюрьмах и колониях, отовсюду бежала, везде обкрадывала. У этой девочки прелестное лицо, невинное и серьезное, но взгляд жесткий и какой-то остановившийся. Она у нас живет с месяц, послушна и вежлива, но я не знаю, с какой стороны к ней подойти. На авось, просто по чутью, я просил воспитателей не обращать на нее никакого внимания, держать строго деловой и вежливый тон, чуждый лишних слов и сантиментов. Только к концу месяца я наконец поймал первый ее внимательный взгляд, в котором жажда тепла смешана с гордой осторожностью. В этот именно момент я дал ей ключ от своей комнаты и поручил принести портфель, но… она отказалась от ключа и убежала, а теперь смотрит еще более внимательно, но страшно угрюмо и дико… Жду чего угодно.
