Борис Изюмский - Алые погоны
У дальней стены учительской, на диване, офицеры-воспитатели ведут свои разговоры, особенные, военно-педагогические, таких не услышишь нигде, кроме военного учебного заведения.
— Сколько у тебя суворовцев поражено двойками? — спрашивает один.
— Получается какая-то странная вилка между успеваемостью в четверти и успеваемостью по результатам последнего диктанта, — тревожно отвечает другой.
— Я с ним вожусь, вожусь, а должной отдачи нет, — сетует третий, — приходится все время держать его на боевом взводе.
— Голову наотрез даю, — слышится голос Веденкина, — он успел подсесть к воспитателям, — что у нас в училище есть еще коренные и пристяжные! Коренные честно тащат педагогический возок, пристяжные только делают вид, что тащат, а сами на ходу травку пощипывают.
На пороге учительской появляется полковник Зорин. Все встают. Офицеры довольны: они питают особую симпатию к этому высокому, смуглолицему человеку. В последние месяцы он тяжело болел: сказывались ранения, но он крепился, неизменно был на вечерних поверках, в ротах. Только иногда невольная судорога лица выдавала боль, и он торопливо уходил.
— Сидите, сидите, — говорит Зорин.
В учительской становится еще оживленнее.
— Может быть, я, как беспартийный да еще и математик, что-нибудь не так скажу, — замечает Семен Герасимович, — но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объясняет, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок. Думаю, нас такое теоретизирование не устраивает.
И пошли разговоры: сетовали, что суворовцы не всегда тактичны, что не у всех развито чувство признательности к офицерам-воспитателям, что иным питомцам кажется: мир вертится только для них и вокруг них.
Говорили так, как обычно говорят между собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их питомца в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту, нашли бы множество примеров его благородства.
— Очень интересную работу проводит капитан Беседа, — раздался голос Зорина. — У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин не нарадуется: и строевик, и общественник, опора командования!
Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощутить плоды своих усилий.
— Капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал, предприимчивости, — продолжал Зорин. — Они провели интересное собрание, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны народной демократии», а Илюша Кошелев — помните, лопушок такой? — сделал ни больше, ни меньше, как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Каков?
Зорин обвел всех торжествующим взглядом.
— Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя лично ответственным за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил: «Рано… Еще подготовиться надо. Нельзя же снова позориться!»
— Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова тогда из комсомола не исключили? — с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров.
Боканов нахмурился: легче всего задавать такие вопросы.
— Думаю, что правильно, — без колебаний ответил Зорин. — Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах — выгнали! Не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее завтрашний день.
Он взглянул на Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно проговорил:
— Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин не достойны уважения, но кто может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих возможностях.
Зорин неторопливо закурил.
— Когда на ротном собрании решили Пашкова оставить, я ведь поддержал. Но помните, товарищи, на каком условии? Мы должны усилить внимание к нему.
Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.
— Мне сегодня с вами по пути, — обратился Зорин к Боканову. — Я на вокзал: сына встречать.
ГЛАВА XIX
Боканов и Зорин шли аллеей. Теплый весенний ветер, пахнущий талым снегом, набухшими почками деревьев, рекой, приятно обвевал лица. В шинелях, перехваченных ремнями, было жарко.
— Я ведь дедушка, — мягко улыбаясь в темноте, сказал Зорин. — Внучка Светлана уже собственноручно приписала мне в письме две строчки «Золотой дедуся, я тебя сто, двести раз целую».
Сергей Павлович не видел лица Зорина, но догадался, что он улыбается.
— Цифры знает, только шесть от девяти никак отличить не может. Алеша писал, что повесил над ее кроваткой большую шестерку, нарисованную на картоне. Светка долго уснуть не могла, все ворочалась. Потом позвала мать: «Сними, пожалуйста, девять наоборот, она меня мучает…»
Сергей Павлович вспомнил, как его сын еще недавно называл газированную воду «колючей».
Зорин посмотрел на часы.
— Поезд придет через пятьдесят минут. Вы, может быть, торопитесь?
Боканов прикинул: Нина сменяется в двенадцать.
— Нет, у меня часок свободен, — ответил он.
— Тогда давайте посидим немного, — предложил полковник. — Вечер-то какой чудесный!
Они сели на высокую скамью под старым каштаном.
— Я, товарищ полковник, часто вспоминаю один наш разговор. Мы в лагерях как-то вечером засиделись, помните?
— После спектакля, что ребята ставили?
— Да, — подтвердил Боканов. — Тогда вами была высказана такая мысль: «Чем полнее мы овладеем законами педагогики, открытыми и теми, которые еще следует открыть, тем быстрее и без грубых ошибок будем создавать у детей необходимые нам качества характера. Садовод обязан безупречно знать условия роста саженцев, методы ухода за ними». Но главное, что запало мне в память, это ваши слова: «Воспитатели должны быть рационализаторами, изобретателями».
— Больше того, Сергей Павлович, — подхватил Зорин, — я убежден: не за горами то время, когда звания лауреатов и Героев Социалистического Труда будут присуждать творческим работникам педагогики, новаторам, ломающим старые представления. Ибо то, что нас удовлетворяло в прошлом году, в этом уже недостаточно. Рабочие, колхозники, люди науки ищут, совершенствуют свой труд, открывают новые методы и приемы. И наш коллектив должен стать педагогической лабораторией, а каждый воспитатель — творческим исследователем… Ведь вот, Сергей Павлович, мастер на производстве передает свои «секреты» молодым рабочим. А вправе ли мы бездумно распылять свой опыт, приобретенный с таким трудом? В нашем ли характере искать покоя, довольствоваться уже достигнутым?
Боканов, слушая Зорина, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:
— Сейчас многие офицеры ведут дневники, записывают наблюдения, обобщают, ищут законы и правила. Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность.
— И вы ведете такие записи? — пытливо спросил Зорин.
— Да, — просто признался Боканов, — это стало потребностью. Как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой, а сажусь и записываю.
— Если это не секрет, какую, например, запись вы сделали вчера? — с глубокой заинтересованностью спросил Зорин.
Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору:
— Что записывал вчера? Да!.. — вспомнил Боканов. — Но не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением сказал он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка (но не пропасти!) должно сохраниться между детьми и воспитателями. Это необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, ее высказал Антон Семенович Макаренко. Чрезвычайно важно и офицеру, и суворовцу научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. Кое-кто из питомцев, вырвавшись на час-два из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, и допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.
Зорин понимающе кивнул головой.
— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, — продолжал Боканов, — иной из нас предпочитает постоянно сохранять расстояние между собой и воспитанниками, пожалуй, даже большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней, как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.
