Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Кто их знает, чем эта история кончится! — с досадой вырвалось у Равиля: смех Нади, точно плетью, полоснул его.

— Желаю вам удачи! — Она быстро повернулась, поскользнулась, но, не успел молодой человек протянуть руки, справилась, спрыгнула на землю и пошла прочь от буровой.

Нефтяник с невольным облегчением смотрел ей вслед.

Зная тихий, но упорный характер брата, он не очень-то верил в успех отцовской затеи со сватовством к Энже, которую Ахмадша в глаза не видел (карточку, как и приезд свахи, родители сохранили в секрете). Но ведь и отец упрям…

Разговор об этом с Надей окончательно расстроил Равиля.

Пусто было на душе, совсем как в небе, с которого медленно сползали отбомбившие тучи. Холодно голубели кругом лужи, резко пахло мокрой землей и навозом: надсадно шумели машины, буксуя в тугой грязи. Шоферы, заигрывая, приветствовали девушку, которая шла по дороге, зябко запахнувшись в серый с клетчатым капюшоном плащ, но так отчужденно и странно смотрели на них темные под спутанными мокрыми кудрями глаза, что шутники сразу прикусывали языки.

Она шла и шла, не думая о том, куда несут ее ноги; поскользнувшись, упала, машинально поднялась и в состоянии полного безразличия ко всему села на обочине проселка. Казалось, ничто не могло вывести ее из этой прострации. На дороге, точно ведущей в преисподнюю, безлюдье, ничего живого рядом, ни кустика, ни былинки — сплошной распаханный и уже заборонованный чернозем.

Но что-то странное привлекло вдруг внимание девушки: какие-то красные искры светились на черноте поля. Она всмотрелась. Недавно здесь ходили сеялки, поднимая пыль до неба, но на днях перепали дожди, сегодня прошел сильный ливень, и по всему полю проклюнулись красные ростки всходов. Так уж вышло, что ни разу не доводилось Наде увидеть, как всходит хлеб… Она выдернула слабый стебелек с белым цепким корешком; ярко-розовый листик его походил на совочек.

Каждый такой листик, храня каплю влаги, горел крохотным факелом; на поле рождался завтрашний урожай. Это торжество жизни опять вызвало взрыв отчаяния в душе Нади; она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

«Смотреть невесту уехал! Ужас какой! Какая страшная ложь! Но если он обманывал меня, даже если его можно насильно женить, значит, он только с виду казался настоящим человеком».

Подстегнутая возмущением, она торопливо вскочила и, громко всхлипывая, пошла неведомо куда — лишь бы не встретить знакомых. Шла вдоль перелесков на окраинах полей, по целине и проселкам будущей зеленой зоны, заросшей орешником и мелкими дубками, как дикая коза проскочила через шоссе, проложенное между заводами и городской новостройкой, и, сделав громадный крюк, вышла к бору, за которым строились очистные сооружения заводов.

Песчаная гладкая дорога стелилась меж высоких сосен в пышном обрамлении лиственного подлеска, который то напирал на наезженный машинами путь, то отступал, давая место белым мшистым полянам. Кое-где великаны сосны, может быть, видевшие конец Казанского царства при Иване Грозном, выступали над бором, взметнув в небо застывшие в своем величавом одиночестве колоссальные кроны.

«Куда же я иду?» — спохватилась Надя, устало шагая по дороге, бежавшей теперь по краю обрыва, под которым в просветах среди густой зелени блестела вода, — должно быть, протока левобережной поймы. Дорога вильнула под уклон, и вскоре девушка очутилась на берегу озера. В предвечерней тишине, свежей и зябкой, открылось перед нею какое-то сказочное царство-государство. Обветшалые избушки-клетушки до крыш спрятались в бурьянах, еле высматривая черными оконцами. Серые жерди городьбы тоже утопали в лебеде. Под корявым дубом зияло чело большой печи, покрытой навесом из липовой коры. Резные листья дерева четко рисовались на розовом вечернем небе.

Ни души. У берега лодка-плоскодонка и прибитые кольями плоты, почерневшие от времени. Круглые коричневые листья давно отцветших кувшинок образовали на воде сплошные настилы.

Невозможно было представить себе, что рядом, за лесом, работали заводы и строился город на двести тысяч жителей, такая мертвая, такая гнетущая стояла здесь тишина.

В довершение всего вынырнул из двери-норы беловолосый и белобородый старикан с усмешкой колдуна в темных глазах.

— Чего тее? Чего тут ходишь? — спросил он, пытливо всматриваясь в лицо девушки.

— А кто вы?

— Я-ту? Я Савватей. Вот он, под дубом, завод-ту, смолокурка. Тридцать лет я смолу гнал. Теперь отработал, шабаш! Сын тут живет со сношкой, тоже уж немолодые. По рыбку на Каму уехали. Озеро-ту промозгло ноне зимой. Бель сдохла. А бывалоча, лавливали богато. Щука, сорога, язь.

Старик говорил напевно, особенно ударяя на свое необычное «ту».

— Ты вот что, девка. Ночью-ту не шляйся. Обидеть могут. Тут у нас шинкарка промышлят. Народ-ту быват разный. Спекулянты-воришки скрываются. — Старик усмехнулся в лешачью бороду, переступил ногами, обутыми в лапти. — Догорат поселок-ту, доживат. «Грачи» ютятся, всякий сброд, словом. Иди-ка, девонька, покуда светло. Поспешай к дому. Кши-ка! — помахал он на нее рукой, словно она была птица или лесной зверек. — Угостил бы тея чем, да сам с утра не евши, сына жду.

Надя пошла обратно, но такая сиротливость была в ее понурых плечах, что Савватей сжалился.

— Стой, девка! Провожу тея до пристани — опять заплутать.

Молча шли они среди темного леса: усталая до полусмерти девушка и старик-лесовик. У перекрестка вывернулись навстречу два подвыпивших парня, за ними — грузовик-полуторка с женщинами, сидевшими на мешках. С торопкой покорностью парни уступили дорогу — тот, что был трезвее, оттаскивал дружка.

Пьяные орали вдогонку машине похабные ругательства, потом увидели Надю… Но тут Савватей распрямился и грозно рявкнул:

— Кши вы, поблуды!

И парни отстали.

— Догорат жизнь в поселке-ту, — бормотал Савватей над ухом Нади. — Народ ходит разный. Кто на завод, а кто в темный угол норовит: заработать налево, да на базар, да в шинок. Дадут лампочку-ту, и в лесу светлынь будет. Куда тогда этим «грачам» податься? На стройку пойдут. Вру-ут, пойду-ут! Я вот всю жизнь в мозолях… Силушки нету, а то бы…

Что «то бы», Савватей не досказал, да Надя и не слушала, о чем скорбел лесной колдун: своя тоска давила ее. Казалось, вот в такое же древнее, глухое, отжившее царство ушел ее Ахмадша, и радости больше никогда не будет.

— Слышь-ка ты? Теперь до пристани рукой подать. — Савватей остановился. — Иди. Никуда не свертай: прямо и прямо. А я обратно на смолокурку.

— Спасибо, дедушка!

— Не на чем, славная. Чайком-ту надо было тея напоить. Дрожишь вся — знать, озябла.

С высокого мыса снова открылись светлые просторы Камы. Все было, как прежде: и остров, и позолоченная закатом вода, и синевшие на той стороне горы, но какая пустота была в этом огромном мире!

Надя спускалась вниз по серым камням, и вдруг ей вспомнилась легенда о девушке, утопившейся в Каме из-за несчастной любви. Наверно, вот так же болело ее сердце, так же неотвязно ныло.

Теплоход, плеща волной, подваливал к дебаркадеру. На берегу суетился, шумел народ. Зачем все это? Куда стремятся люди?

Совсем обессиленная усталостью и душевными терзаниями, Надя опустилась на скамейку, даже не ощущая сырости своей промокшей под дождем одежды.

На пристани печально зазвенел женский голос:

Волга-реченька широка,бьет волною в берега,мил уехал, не простился,знать, любовь недорога!

Словно обожженная, Надя вскинула голову: невыносимо звучала теперь для нее эта песня!

Что-то зашуршало рядом: Каштан, подбежавший к ней, размахивал длинным хвостом, улыбался, приплясывал от радости.

— Малыш! Глупый мой песик! — сказала Надя и умолкла: сверху, от бассейна-фонтана, донесся капризный говорок Юлии; она приближалась, окруженная, по-видимому, оравой кавалеров. Это была бы страшная встреча!

Не снимая плаща и тяжелых от грязи туфель, Надя стремительно, но не отдавая себе отчета в своих действиях, пошла к воде.

Каштан побежал следом, суетясь и подпрыгивая.

Когда она кинулась в реку, он прыгнул за ней. Место было омутистое, и девушка, которая плавала как рыба, ушла глубоко и вынырнула, когда Каштанчик, кружа в воде, начал повизгивать от нетерпения. Едва показавшись на поверхности, она, выдохнув воздух, снова нырнула, но еще быстрее выбросилась кверху. Могучее течение Камы подхватило ее и понесло к устью Вилюги. Она еще держалась на воде, которой никогда не боялась, молча слабо шевелила руками, уже не торопя смерть, но и не борясь с нею, — последние силы покидали ее.

Щенок, не отставая, плыл за ней по быстрине, пока тоже не выбился из сил. Игра могла кончиться плохо, и он, отчаянно заработав лапами, повернул обратно.