Юрий Васильев - Право на легенду
— Понимаю… — неопределенно сказал Женя. — Только… Зачем же его было делать самим, если можно было…
— Нельзя было, — перебил Стрыгин. — Вспомните — это же сороковые годы, станков по всей стране не хватало, люди работали черт знает на чем. И, кроме того, нужен был не просто станок, а станок для обработки особо крупных деталей горного оборудования. Так что ДС-400 хоть и похож внешне на серийные ДИПы, но это значительно усовершенствованная конструкция. И еще… — он улыбнулся. — Я понимаю ваше недоумение. Какое, мол, мне до всего этого дело? Поясню — личное. Можете прочитать, что там: внизу написано.
Женя нагнулся к табличке и вслух прочитал:
— «Станок ДС-400 изготовлен в 1946 году коллективом инструментального цеха по чертежам инженера В. И. Горина и мастера П. С. Жернакова. Все токарные и фрезерные работы, а также доводка и наладка станка осуществлены П. С. Жернаковым. Отмечен первой премией на краевом смотре достижений рационализаторов и изобретателей».
— Вот видите, — сказал Стрыгин. — Недаром я вас сюда привел? Петр Семенович, кстати, и сам еще не знает, что мы его станок разыскали. Можно считать, из печи вынули, в переплавку уже отправлять собирались.
— Спасибо, Варфоломей Анисимович. Отцу, конечно, это дорогой подарок. И мне тоже. — Женя вопросительно посмотрел на Стрыгина. — Как вы думаете, там еще ничего не нашли ваши сотрудники?
— Сотрудники? — не сразу понял Стрыгин. — Ах, да! Одну минуточку! Я сейчас.
Действительно через минуту он вернулся из флигеля с небольшой, наклеенной на картон фотографией.
— Увы, из печатных материалов ничего. Зато, как видите, сохранился снимок, сделанный… — Он водрузил на нос очки. — Сделанный шестнадцатого августа сорок четвертого года. Групповой портрет: строители передают морякам танкер. Передали уже, вернее, теперь решили сфотографироваться. Судя по регалиям, в центре интересующий вас капитан Вершинин. Похож?
— Не знаю, — сказал Женя. — Откуда же я знаю? Вы мне дадите ее денька на два?
— Конечно, не дам! — Стрыгин даже голос повысил. — Как же я дам, когда это музейный экспонат? Но не расстраивайтесь, мы сделаем вам копию. Теперь давайте посмотрим, что там на обороте. Так-так. Ну, эти фамилии мне ничего не говорят. А вот этот, — он снова перевернул фотографию, — вот этот человек по фамилии Лактионов Виталий Николаевич жив и здоров, я его хорошо знаю. Был моряком, плавал, сейчас работает в горкомхозе. О других, к сожалению…
— Погодите, — перебил его Женя, — Лактионов? Ну-ка… — Он порылся в карманах и достал сложенный вчетверо газетный лист. — Лактионов… Так и есть, В. Н. Лактионов, матрос второй статьи. Вот, посмотрите.
Стрыгин осторожно взял газету, разгладил ее, долго внимательно читал, шевеля губами, потом сказал:
— Любопытно. Весьма, знаете. И откуда это у вас?
— Ну так… Сохранились, в, общем, — замялся Женя. — Отец кое-что собирает из прошлого.
— Похвально! Видите, такой, казалось бы, пустяк, заметка, вырезка из газеты, а ведь для нас это те самые крупинки. Впрочем, я вижу, вы хорошо понимаете, как это все важно. Для нас с вами важно. Минуточку! Я сейчас разыщу адрес Лактионова. Или нет, проще будет ему позвонить.
Он сел к телефону и тут же обо всем договорился с Лактионовым. Потом, отложив дела, повел Женю куда-то вниз, в темный и тесный закуток, уставленный ванночками с реактивами, и договорился с усатым дядей, что тот к завтрашнему дню сделает Жене копию с фотографии, а себе заказал копию с газеты.
— Будем обмениваться, — сказал он, пожимая Жене руку. — Будем сотрудничать. А? Как вы считаете, коллега?
Прямиком из музея Женя направился в горкомхоз. «Ты смотри, какой старикан быстрый, — с улыбкой думал он. — Задело его, видать. «Коллега!» А что? Вот так оно все, может быть, и начинается. Не закорючки сухие распутывать взялся. Тут о живых людях разговор идет. И о мертвых тоже — для живых…»
Лактионов сидел за столом в матерчатых нарукавниках. На моряка он не был похож ни с какой стороны, хотя и пробивалась чуть заметно на руке наколка. Женю он встретил суховато, сказал, что обо всем писал когда-то в газете, добавить ему больше нечего, да и память сейчас не та. О сегодняшнем дне думать не успеваешь. Квартал вон скоро кончается, а банно-прачечный комбинат четыре тысячи недодает до плана.
Женя сочувственно покачал головой. Да, конечно, все это неприятно, но, может быть, Виталий Николаевич хотя бы коротко расскажет ему о судьбе «Северостроя». Очень уж нелепо получается: возле самого города гибнет судно, а никто вспомнить не может.
— А чего теперь вспоминать? Теперь вспоминать нечего. Вон сколько лет прошло. Если уж тогда разобраться не смогли, теперь и подавно все быльем поросло.
— Я понимаю, — согласился Женя. — Понимаю. Только ведь, знаете, говорят, что Вершинин судно по неопытности погубил.
Он сказал это наобум, смутно чувствуя, что Лактионов не договаривает самого главного. «Не разобрались…» Кто и почему не разобрался? И в чем, собственно, надо было разобраться?
Слова его неожиданно возымели действие.
— Говорят? — вскинулся вдруг Лактионов. — Кто говорит? Тетка Фекла на базаре? Говорить об этом теперь не могут, потому что из тех, кто своими глазами видел, никого не осталось. Тут такое стечение, можно сказать, такой поворот…
— Понимаю, — снова сказал Женя.
— Да ни черта ты не понимаешь, — тихо, но зло проговорил Лактионов. — Понимает он, видите ли. Ладно, не обижайся, это ведь я к тому говорю, что не перевелись еще люди, которым одна забота жить не дает — как бы чего не вышло да как бы начальство за шкурку не потрепало. Всего я тебе рассказывать не буду, потому что рассказывать я не умею, только скажу, что Вершинин был капитаном опытнейшим, а был бы не опытным, так знаешь, сколько бы в живых не досчитались? Ты вот газетку раскопал — хорошо. Только написано там с гулькин нос, потому что редактор был человек очень уж осторожный.
Он зачем-то снял нарукавники, повертел их, словно рассматривая, словно удивляясь: как они вдруг оказались на этих еще мускулистых, загорелых, волосатых руках старого моряка, который хоть и сидит столько лет в плановом отделе, мен бы при нужде и сегодня кочергу в узел связать.
— А если подробней, Виталий Николаевич? — попросил Женя.
— Подробней ты вот как сделай. Сходи в редакцию газеты, попроси кого-нибудь порыться в архиве. Вот там и отыщете рассказ во всех подробностях. Подпись моя и рассказ мой, только писал не я, журналист один, фамилию не помню. Хорошо изложил. Потом в газете читаю — вот в той как раз, что ты принес, — начисто все обкорнали. Говорят — так надо, потому что комиссия к общему мнению не пришла, да и мину, оказывается, не отыскали. А раз не отыскали, значит — не было ее. Чувствуешь?
— Какую мину? — оторопел Женя. — При чем здесь мина?
— Вот, вот! — невесело рассмеялся Лактионов. — Точь-в-точь и нам тогда сказали. «Какая, говорят, мина? Мина вам и померещиться могла». Такой, понимаешь ли, оборот вышел. В общем, если ты и вправду интересуешься, сходи в редакцию, не поленись. А мне сейчас, не обессудь, бабки подбивать надо. Квартал, понимаешь ли, кончается.
Женя вышел от Лактионова в растерянности. Калейдоскоп какой-то, честное слово! Все перепуталось, теперь вот еще и мина объявилась, будь она неладна. Но — спокойно! Все ведь каким-то образом произошло, значит, надо просто восстановить то, что случилось. И он это сделает.
А сейчас надо зайти к Павлу. Сегодня у них в ресторане санитарный день, и Женя еще с утра договорился о встрече. Конечно, хорошо бы прийти к Паше и рассказать ему об отце все — надо лишь подождать день или два, пока не отыщется рукопись Лактионова и еще какие-нибудь документы. Какая, в сущности-то, разница? Столько лет жил, ничего не знал и еще поживет… Может, это было и разумно, но Женя знал, что ему надо сейчас повидать Павла.
Павел лежал на диване, бледный, взъерошенный, поминутно пил минеральную воду и курил.
— Плохо, Женечка, — сказал он. — Ох как плохо! Нет, я трезвый хожу, аж самому на удивление. Только вот изжога мучает. Соду глотаю. Хотя сода не к лицу уважающему себя человеку. Как ты полагаешь?
— Так это уважающему, — кисло сказал Женя, которому стало вдруг муторно сидеть в протухшей комнате и разговаривать с Павлом. — Это уважающему, Паша. А ты себя уважаешь, да?
— Чего? — Павел посмотрел на Женю хмуро и неприветливо. — Чего говоришь? Эх, Женя, не надо такие слова произносить. Это отцу твоему идет, а тебе нет, Женя. Тебе это не личит.
Он тяжело поднялся с дивана, подошел к зеркалу, постоял немного, рассматривая свое помятое с набрякшими веками лицо, криво усмехнулся:
— М-да… Ну, ничего. Компресс сейчас сделаю, массаж, одеколоном разотрусь, а то, видал, на кого похож?
