Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…
— Во, Романтик, читай!.. Вот это повезло, так повезло! Да куда ты пялишься? Во где читай — объявление!
И Коля Зинин прочей взятое в рамочку (отчего-то в жирную черную рамочку, вроде бы похоронное) объявление: «Горняцкому поселку Террикон срочно требуются стрелки для отстрела бродячих собак. Оплата хорошая, по соглашению. Обращаться в поссовет».
Он ничего не понял в этом объявлении, главное, не понял, какое отношение оно имеет к сияющей Венькиной роже, и попросил Веньку объяснить.
— Ты что, Романтик, не смыслишь? — вылупился на него Венька. — Ты глянь, свежая газета! Да мы с тобой в этот Террикон двинем — озолотимся. Фордами станем, нет, этими самыми… Морганами, у которых банки свои! Ты только не трепи никому, а то каждый пожелает! А газетку я спрячу. Дай сюда газету!.. — Он вырвал у Кола газету и затолкал ее себе под матрас. — Шиш теперь узнают: одна газета на весь барак, а я скажу — видеть не видел!
Однако Коля опять-таки ничего не понял из этой запальчивой тирады и снова попросил Веньку пояснить. Венька сдернул с головы шапку, плюхнулся на свой топчан и, сияя всеми своими веснушками, пустился рассказывать. Сидел с ним в колонии один тип, а у типа был дружок на воле, так тот дружок отстрелом бродячих собак промышлял, и он, Венька, точно знает, что за это дело бешеные деньги платят. Значит, нужно им с Колей немедленно сниматься с места и катить в Террикон.
— Брось, — отмахнулся Коля. — Какие мы с тобой стрелки? И потом — собаки… Бр-р-р-р!..
— Ну, как знаешь, — Венька решительно натянул на голову шапку. И, вспомнив про аспирин, сказал: — На, жуй свои таблетки, а я потопал… Узнаю, где этот самый Террикон, и завтра ты меня только видел!
Он сделал, как сказал: взял да и улетел на другой день в Террикон, находившийся в семистах километрах от Полярного.
Коля Зинин подивился бесшабашности Веньки и подумал, что такие Веньки только из исправительных колоний и выходят: все им нипочем! А через несколько дней он получил от Веньки «молнию». Телеграмма была пространна, сокращений Венька не признавал.
«Срочно прилетай сюда, в этот самый Террикон, — писал Венька. — Дело верное и пахнет мильоном. Если будешь тянуть резину, вызову кого другого, хотя бы даже Кузьму или мало ли кого. Найду в два счета. Уже веду переговоры, и будет своя хата. Как прилетишь, жми прямо в поссовет, председатель Климов скажет, где я, а ты скажи, что мой напарник. Ему все одно, ему хоть десять человек давай, да нам какой смысл? Сами с усами, так что справимся. Даю тебе сроку ровно четыре дня. Закругляюсь и жму руку. Лети, не пожалеешь. Венька Зайцев. Постой, еще скажу. Дело верное, в сто разов лучше штукатурки. Еще раз Вениамин Зайцев».
Спустя три дня Коля Зинин полетел к Веньке.
5Он не уехал из Террикона, как намеревался после побега Веньки, а махнул на все рукой, сцепил зубы и остался. И к Новому году покончил в поселке с собаками.
К тому времени он здорово поднаторел в своем занятии, и оно уже не казалось ему презренным и низким. У него появились свои секреты по части уничтожения собак, свои хитрости. Например, после той ночи, когда он отправился на промысел один, без Веньки, он понял, что вести отстрел таким способом, как вели они, слишком долгая морока. И на другой же день внес в это дело новшество. Он приволок к сараю лестницу, пропилил под крышей квадратную дыру, заделал проем в тыльной стене сарая, а снизу к входным дверям привязал длинную веревку. Благо, двери закрывались наружу, так что вся собачья орава, сбегавшаяся на ночлег в сарай, попадала в ловушку, стоило лишь сильно потянуть за веревку и захлопнуть двери. После этого оставалось спокойно стрелять по собакам в дыру, стоя на лестнице. В результате такой остроумной организации труда Николай резко увеличил добычу собак в сарае на пустыре. При отстреле собак, обитавших на захламленном дворе продуктовой базы, он прибегнул к иной уловке: соорудил из пустых ящиков и бочек некое подобие большой будки, накидал туда пакли, стружек и всякой ветоши, словом, устроил для них эдакое утепленное жилье. Собаки клюнули на это: набивались ночью в будку, и по ним удобно было стрелять.
За эти три месяца Николая уже все знали в поселке: одни понаслышке, поскольку именно он был причастен к ружейной пальбе, тревожащей по ночам зимний сон Террикона, а другие и в лицо, так как Николай Зинин появлялся то в магазине, то на почте, то заглядывал в поссовет, а то и забредал в новый Дом культуры поглядеть кино. И нельзя сказать, чтобы люди с должным пониманием относились к нему и к его занятию, которое Климов, оформляя их с Венькой на должность стрелков, назвал «благородной очистительной миссией». Люди просто-напросто сторонились его, брезгливо отступали в сторону при его появлении, фыркали и отворачивались, как будто от него исходило зловонье. Даже Климов на людях старался не замечать его. Еще в самом начале, когда они с Венькой только взялись за работу, Николай спросил Климова, как тот будет контролировать их: сам ли будет являться к ним в хибару, дабы воочию удостовериться в количестве убитых собак, или перепоручит кому другому, и Климов, неприятно морщась, поспешно сказал: «Сами, сами ведите учет. Будем считать, что мы друг другу доверяем!..»
Однако больше всего донимала Николая поселковая ребятня. Дети страшились его и, завидя издали его высокую фигуру в черном полушубке и стоптанных валенках, бежали прочь с криком: «Собачник, собачник идет!», а когда он проходил мимо, мальчишки похрабрее высовывались из подъездов или из. — за угла дома и прокрикивали вслед ему те же слова: «Собачник, собачник!..»
Но здоровый оптимизм уберегал Николая от возможности впасть в уныние или ожесточиться. Напротив, благодаря своему оптимизму, он довольно-таки скептически взирал на подобное отношение к себе жителей поселка. О взрослых он думал так: «Дурачье, лжегуманисты чертовы! Гнать палкой бездомную собаку и не кормить ее, — это, по их разумению, нормально. А укуси тебя бешеная собака, что ты запоешь?» Детям он мысленно говорил другое: «Глупцы вы ослоухие! Для вашей же пользы стараюсь! Бездомные псы заразу разносят. Да если их не трогать, они так расплодятся — по улицам не пройдешь! Что ж, по-вашему, пусть плодятся и дичают?..»
Короче говоря, Николай ни на что не обращал внимания, а честно делал свое дело, и к концу года все было кончено.
Но Рыжего он так и не убил. После схватки в сарае Рыжий долго не оставлял его в покое. Один раз пес подстерег Николая вечером, когда тот возвращался из кино, и Николай едва отбился от него. Однажды Рыжий появился под окном его хибары, принялся дико выть и скрести лапами мерзлый снег. Николай выстрелял из форточки, но не попал, и Рыжий убежал. Он стал опасаться Рыжего и даже днем, выходя за дверь, всовывал за голенище валенка острый нож с тяжелой костяной ручкой. Потом Рыжий пропал из поселка: скорее всего совсем одичал и убрался подыхать в тундру. Как бы там ни было, но до последнего дня Николай не обнаружил Рыжего среди убитых собак.
В первых числах января 1960 года он получил от поссовета очень крупную сумму, сдал на пушной склад последнюю партию шкур (шкуры тоже принесли ему немалый куш) и мог катиться на все четыре стороны. Но сразу выехать он не смог по причине навалившейся на поселок пурги. Пурги пошли косяком, с перерывами в сутки и меньше, и над Терриконом три недели сряду сшибались лбами ледяные ветры, переворачивая над домами груды сыпучего снега. Все ревело в природе, стонало поголосило страшными голосами.
Эти три недели Николай безвыходно провел в своей хибаре, отчаянно скрипевшей и хрустевшей под ветром всеми своими деревянными суставами. У него в достатке было консервов и макарон, а в печку он отправил все дерево, какое можно было сжечь: топчаны, стол, табуретки, санки, часть прогнивших половиц, полки, висевшие в сенях, и прочие ненужности. Все эти дни он читал запоем, растянувшись на матрасе возле печки и пристроив рядом свечу, так как пурга в первый же день безжалостно посрывала электропровода и выдула их вон из поселка. У него скопилось изрядное количество библиотечных книг, которые он собирался сдать в день отъезда (к ужасу молоденькой библиотекарши, «Собачник» был активнейшим читателем), и он сперва заново прочел «Войну и мир», включая последние философские главы, сквозь которые, правда, с трудом продирался, а продравшись, решил, что они есть ненужный привесок к хорошему роману, а потом взялся за Чехова и Куприна.
Пурга кончилась, но потребовалось еще несколько дней, чтобы расчистить бульдозерами улицы от несметных заносов и пробить дорогу к небольшому аэродрому за поселком. Тогда Николай Зинин положил на аккредитив свой капитал, вылетел в Хабаровск, а вечером того же дня снял отдельный номер в прекрасной гостинице прекрасного города на Амуре.
Целую неделю он блаженствовал в этом номере, наслаждаясь чистотой и всеми благами цивилизации: по два раза на день мылся в ванной, часто менял рубашки и галстуки (он накупил себе хорошей одежды), вкусно ел в ресторане, щедро раздавал чаевые. Ему было приятно ловить на себе предупредительно-услужливые взгляды дежурных по этажу, и внимательно-заискивающий взгляд швейцара, неусыпного стража ресторана, и оценивающие взгляды двух девушек, живших в соседнем номере, — по-видимому, они были не прочь покороче сойтись с ним. Скорее всего, все эти люди принимали его если не за министра, то за какую-то важную шишку, возможно, за молодого, однако уже преуспевшего ученого, который завалился с Севера (таков уж Север!) в затасканном полушубке и разбитых валенках и на глазах у всех превратился в элегантного молодого человека с хорошими манерами, сорящего налево и направо деньгами.
