Сергей Черепанов - Родительский дом
Прежде чем присесть на лавочку у калитки и начать дожидаться хозяина, внимательно осмотрелся. Просторно и чисто живет теперь Гурлев. Как и в домах колхозников — стены облицованы белым кирпичом, окна так широки — можно с возом проехать. За штакетником кусты сирени. На подоконниках горшки с цветами. Занавески тюлевые. Над крышей антенна для телевизора. А в оградку выходит веранда. «На этом месте, кажется, жил учитель, Кирьян Савватеич, — припомнил Согрин. — Да, именно здесь».
Догорали на окнах последние отражения вечерней зари, по улице растекался сумеречный свет. От озера длинной цепочкой, как туристы с похода, возвращались к своим дворам гуси. Пастух пригнал с выпаса стадо коров и овец: мычание, цокот копыт, поднятая с дороги пыль, тонкий запах парного молока, хозяйки выходят встречать своих коров, зовут к себе. Все, как прежде, и все не так. Раздумался об этом и не сразу заметил легковую машину «газик», остановившуюся на дороге. Поднял глаза, когда резко хлопнула дверца. По высокой плотной фигуре сразу узнал Гурлева. Тот, очевидно, тоже узнал сразу, потому и остановился.
Согрин поднялся с лавочки, протянул руку.
— Здорово живешь, Павел Иваныч!
— Здорово! — ответил Гурлев, но руку не принял. — Меня, что ли, дожидаешься тут? Зачем? У нас с тобой вроде бы дел уже нет никаких!
— Да ведь как знать, Павел Иваныч, — покорно заметил Согрин. — Время, конечно, не прежнее, но сама жизнь друг к другу толкает. Ездить в дальний путь я давно не охотник, а вот пришлось…
— Уж не о Татьяне ли решил проявить заботу? — внимательно вглядываясь, спросил Гурлев. — Поздновато, однако! Она без тебя выросла!
— Всяко бывает, Павел Иваныч! Кабы знал, где предстояло запнуться. Сгоряча обидел Ксению. Не подумал. А ведь, окромя Татьяны, у меня больше нет никого. И девка уже на выдании. Я свой долг ей обязан отдать.
— Разве она просит?
— Зачем просить-то! Я и сам понимаю. Донеслось до меня, Павел Иваныч, твой сын на ней намерен жениться?
— Намерен!
— Ты-то не против?
— Это не имеет значения, — подчеркнуто ответил Гурлев. — Любовь не отменишь приказом.
— Все ж таки! Я ведь помню, какой ты до нашего сословия был неуступчивый. Не повлияло бы! — не очень уверенно намекнул Согрин.
— К тому сословию ты принадлежал, а не Татьяна. И в злости меня не к чему упрекать. Я не за себя стоял. Не вынуждали бы…
— Это хорошо, если зла не помнишь. Слава богу, то время прошло! Все вокруг изменилось. И мы стали иными.
— Про себя могу знать, а про тебя не знаю, — твердо заявил Гурлев. — Вдалеке живешь. Но слыхать, ты изменился не очень.
— Живу, как могу!
— Что ж, продолжай живи, только другим не мешай. Не беспокой ни внучку, ни Ксению. Столько лет они без тебя обходились, то, надо полагать, и дальше обойдутся вполне.
— Я им себя не навязываю, — достойно ответил Согрин. — Не помощи от них хочу, а сам готов, сколь могу, помочь. Если захотят, так помогу и больше касаться не стану.
— Какая же у них нужда?
— Вроде ни в чем не нуждаются. Но приданое надо справить!
— На пуховых перинах теперь не спят, — слегка усмехнулся Гурлев.
— Зачем шутить, Павел Иваныч, — скромно ответил Согрин. — Я не в том рассуждении о приданом забочусь. Поженятся молодые, а жить где станут?
— У нас!
— Им же отдельная комната будет нужна.
— Свою спальню уступим.
— Все равно негоже, — не согласился Согрин. — Детишки появятся. Их куда? По моему разумению, так лучше бы отдельный домик поставить!
— Я и сын делиться не собираемся, — поняв, куда гнет Согрин, сказал Павел Иванович. — Нам теснота не мешает.
— Ну и боюсь я, чего скрывать, Павел Иваныч, не ко двору тебе такая сноха придется. Не мирно, не полюбовно мы с тобой жили когда-то здесь. Не отрыгнулось бы ей! Что правда, то правда: наше сословие больше не существует, все мы стали одинаковыми гражданами, все своим трудом живем, но память никуда не денешь! Это лишь на словах говорят: дескать, если кто старое вспомянет, тому глаз вон! Но на поверку-то, бывает, выходит иначе…
— Забыть не можешь? — зло взглянул Гурлев.
— Я давно забыл, могу даже за то спасибо сказать, но вот у тебя-то как? — принужденно вздохнул Согрин. — И об том у меня сердце болит: сумеешь ли ты мою внучку приветить?
— Об этом я уж сам позабочусь.
— Ну и меня не отталкивай, Павел Иваныч. Дай же для нее добро сделать!
— Какое?
— А есть у меня желание все ж таки построить для молодых отдельный домик, хотя бы рядом с твоей усадьбой. Будете жить, друг другу не мешать.
— Строй, если можешь, — опять усмехнулся Гурлев. — Но сначала молодых спроси: захотят ли?
— С чего им отказываться? Не балаган ведь, не избушку на курьих ножках поставлю. У меня кое-какие средства есть. За жизнь-то не пил, не курил, направо-налево деньгами не сорил. Скопил немного. Вот и потрачусь. Одна трудность: где и как материалы достать? И тут, надеюсь, поможешь, Павел Иваныч?
— Вряд ли! — не обещающе ответил Гурлев. — Для колхозных построек сами с трудом достаем.
— А слыхал я, мой-то бывший двор ломать собираетесь? — решился спросить Согрин. — Отслужил уж он…
— Да, будем ломать, — подтвердил Гурлев. — Дней через десять новую постройку заселим и сразу же старую ломать начнем. Надо площадку расчистить и, пока холода не ударили, успеть заложить Дом культуры.
— Эка, даже особый Дом! — как бы удивился Согрин. — Широко шагаете! С этого можно полагать, хламье от старого двора вам не понадобится. Так вот и хочу попросить тебя, Павел Иваныч: продай мне мой бывший дом! Я сам выберу, чего может пригодиться для дела, найму «шабашников» да кое-какие материалы в городе все же достану и к зиме сооружение кончу. Пусть живут на здоровье!
— Ничем не могу поспособствовать, — развел руки Гурлев. — Не мое! Прежде надо самих хозяев-колхозников спросить.
— Я за ценой не постою, — сделал настойчивую попытку Согрин. — Цель всяких денег дороже!
— Старый двор того не стоит, чтобы сейчас людей от работы отрывать и собирать на собрание.
— А само правление решить не может?
— Таких прав у нас нет.
— Сколь запросите, столь и заплачу, не торгуясь, — настойчиво повторил Согрин, чувствуя, что удачи не будет.
— Мы не спекулянты, — терпеливо ответил Гурлев. — У двора есть балансовая цена, износ и все прочее. Но и продавать его нет нужды. Гнилье как дрова используем, а годный материал на полевые станы отправим. Да если бы и продали тебе, все равно без толку. Сельский Совет разрешит строить только то, что предусмотрено генеральным проектом.
— Что за проект? — не понял Согрин.
— Новой застройки села. Самодеятельность исключается! — окончательно разрушил надежду Гурлев. — Лучше прибереги капитал для себя!
— Ох, господи! — с искренним возмущением вздохнул Согрин. — А еще говоришь ты, Павел Иваныч, будто зла не помнишь! Ведь все можно, если захотеть! Ну, был я виноват…
— Давай одно с другим не смешивать, — сурово ответил Гурлев. — Здесь одно, а там, в прошлом, совсем другое! Если есть у тебя совесть, то и пусть она судит тебя… но коли совести нет, сам подумай! Спросил бы я тебя кое о чем, для меня до сих пор непонятном, но, пожалуй, излишне!..
Круто повернувшись, Гурлев отошел к машине, опять хлопнул дверцей и укатил. Согрин бросился на лавочку: сердце начало куда-то к ногам падать, шум и колокольный звон ударили в уши. И подумал с тоской: «Совсем пропащее мое дело! Не избежать!» А ведь так удачно могло получиться: купил бы двор, сам бы его разобрал в опасном месте и стал бы доживать век в полном покое. «Что ж делать теперь? — застряло в голове. — Даже бежать некуда. Везде найдут. Только умирать осталось!» А умирать казалось еще страшнее.
Переждав на лавочке, пока сердце снова вернулось на место и тяжесть в теле прошла, Согрин побрел к дочери.
Ксения уже заранее приготовила чай. Самовар на столе тихонько поет, сверкая начищенным боком. Чистая скатерть. Расписные чашки и блюдца. Сливки в кувшинчике и тарелка с белыми булками. Все подано, как любит отец. В иной раз посидел бы подольше, не торопясь, попил бы горячий ароматный чаек, на досуге поразмышлял бы о чем-то хорошем, но после разговора с Гурлевым ничего не хочется, никого бы не видел, не слышал, от подступившего гнева разбил бы об стол кулаки.
— Где Танька? Почему ее до этакой поры дома нет? — не здороваясь с дочерью, рывком сбрасывая у порога сапоги, потребовал Согрин.
Не пугливая стала Ксения. На окрик ответила, как ни в чем не бывало:
— Пусть свое отгуляет. Ей это полагается за двоих: за меня и за себя! Ты меня заставлял дома сидеть, как запечного сверчка, так вот я и знаю с тех пор, каково не иметь своей воли.
Из одних мослов и костей сложена баба: руки длинные, с мужичьими ладонями, ступни ног на последний размер. Не придумаешь, в кого уродилась такая?
