Снегов Александрович - Творцы
Дел в Москве навалилось сразу множество. Пришли новые материалы об исследованиях урана, надо было с ними познакомиться. И подошла наконец пора подготовить проект правительственного постановления о новой лаборатории. Кабинета своего не было, а писать такие бумаги — об этом сразу предупредили — в общих помещениях не разрешалось. Курчатов примостился в кабинете Балезина и там набросал проект организации работ. Кафтанов понес документ на утверждение Молотова, тот передал его Первухину — новая организация отдавалась под руководство заместителя предсовнаркома, ведавшего промышленными министерствами. Первухину проект Курчатова понравился. Для того чтобы существо работ не раскрывалось, новое учреждение назвали туманно: Лаборатория № 2 (хотя в тот момент никакой Лаборатории № 1 и в перспективе не намечалось). Проект ушел в правительство. В феврале 1943 года вышло постановление о создании Лаборатории № 2. Целью исследований определено — раскрытие путей к овладению энергией деления ядер урана. О военной стороне проблемы говорила лишь фраза: «Исследовать возможности военного применения энергии урана». Понадобились чрезвычайные внешние обстоятельства, тревожные данные о том, что в западных странах все научные силы и все творческие умы лихорадочно форсируют именно военную разработку, чтобы и в программах Курчатова военная тема постепенно становилась — и опять-таки на известный срок — главной целью.
Урановая лаборатория была создана, получила руководителя. Теперь подошла пора собирать воедино «завербованных» специалистов и начинать реальную работу. Первой ласточкой примчался из Армении Неменов. Курчатов определил его своим заместителем по организационным делам — принимать приезжающих физиков, поселять их, где удастся, превращать выделенные пустующие помещения в нормальные лаборатории. За несколько дней до правительственного решения, уверенный заранее, что Лаборатория № 2 реально существует, Курчатов набросал на трех страницах большого формата программу опытов для Козодаева, приписал в конце: «Все сказанное выше можно было бы изложить более логично и изящно, но нет времени», — поставил дату «8.02.43» и отправил записку в Казань.
Вскоре началось переселение физиков из Казани в Москву — пока только бывших ленинградцев-физтеховцев. Из Казани прикатили вагоны с лабораторным оборудованием, вагоны сопровождал Щепкин, Спивак, Козодаев, Корнфельд. Для бывших ленинградцев нужно было подыскивать квартиры. Курчатов подключил к поискам жилья старого сотрудника Ивана Петровича Селинова. Балезин, еще курировавший новую лабораторию, помогал, сколько мог. Сам Курчатов тоже менял местожительство, постоянного помещения все не подбиралось. К счастью, удалось получить разрешение снимать замки с квартир эвакуированных из Москвы жителей и временно поселять там прибывающих сотрудников. Один физик за другим въезжали в чужое жилье. Флеров, Щепкин и Корнфельд поселились в доме по проезду Серова, где прежде жил Маяковский, Козодаев — на Покровке, другие — в таких же, распечатанных на время — чужих обиталищах. Мебель и добро старых хозяев сохраняли бережно, но об условиях для длительной спокойной работы лишь мечтали — война была на переломе, возвращение хозяев виднелось не за горами.
Февральское постановление правительства о новой лаборатории точно указывало направление работ и не предусматривало организации параллельных центров. Это было существенно новое по сравнению с довоенным положением. Тогда исследования ядра концентрировались в нескольких институтах, и в каждом достигали каких-то успехов, и в каждом имелись свои специалисты по ядру — Александр Лейпунский и Кирилл Синельников в научных кругах и известность имели вряд ли меньшую, чем была у Курчатова. А теперь, хоть урановая лаборатория называлась второй, она все же была единственной. Это создавало свои проблемы — Курчатов еще не знал, как их решать. Вавилова информировали о новой лаборатории, он одобрил начинание, обещал всемерную поддержку, но о том, чтобы передать своих фиановцев, взращенных им и Таммом, в подчинение Курчатова и речи не завел — и Курчатов не настаивал, для такого всеподчинения себе пока еще не было ни данных, ни санкций. Зато Вавилов, приехав в Казань, доверительно поделился с одним из своих сотрудников: «А знаете, имеются сведения, что реакция распада урана — важное дело». Он намекал на то, что ядерщиков на Западе «запрягли тащить урановую повозку», но сообщение прозвучало многозначительно.
Некоторая организационная неопределенность — все ее замечали, — связанная со странным номером лаборатории, действовала сковывающе, когда приходилось приглашать физиков из других институтов. В начале года освободили Харьков — вскоре его опять потеряли на полгода, — у харьковских физиков ожили надежды на возвращение в родной дом. УФТИ, в отличие от ленинградского Физтеха, перемещенного почти полностью в Казань, при эвакуации был разбросан по разным городам — Лейпунский с Латышевым осели в Уфе, Синельников с Вальтером попали в Алма-Ату. И Кирилл Синельников, шурин, сердечный друг, и непоседливый, энергичный острослов Вальтер, видные ядерщики, конструкторы мощных ускорителей, авторы замечательных работ, для новоорганизуемой ядерной лаборатории явились бы ценнейшими сотрудниками, каждый мог возглавить самостоятельный сектор. Но они мечтали возвратиться в родной город, ни один не пожелал терять самостоятельности. Курчатов убедился в этом сразу же, как увидел шурина.
Синельников пробыл в Алма-Ате недолго. Вскоре после разгрома немцев под Москвой академик Берг вызвал харьковчанина с группой сотрудников разрабатывать радиолокаторы, отличные по типу от физтеховских. Экспериментальную базу разместили под Москвой. Синельников, прослышав, что Курчатов в столице, выбрался к нему на Дорогомиловскую — в очередную его временную квартирку. Он пришел с Игорем Головиным — знакомить своего нового ученика с Курчатовым.
Головин, бывший аспирант Тамма, доцент МАИ, сто дней провоевавший в ополчении, успевший за этот короткий срок военной службы попасть в окружение и выйти из него, эвакуировался в Алма-Ату вместе со своим институтом. Еще у Тамма, с блеском разрабатывавшего проблемы внутриядерных сил, Головина захватило ядро — диплом его был по энергии связи дейтерия и трития. В Алма-Ате недавний аспирант Тамма познакомился со знаменитыми харьковчанами-ядерщиками — Вальтером и Синельниковым. Знакомство оказалось таким прочным и длительным, что потом долгие годы молодой доцент к учителям своим, кроме первого — Тамма, благоговейно причислял всегда и Синельникова. Третьим и последним учителем стал Курчатов, но в день их знакомства Головин об этом еще не подозревал.
Синельников лишь покачал головой, когда Курчатов предложил идти к нему.
— Нет, Игорь, Харькову не изменю. Не знаю, что там осталось, но я и Вальтер создавали УФТИ, мы будем его восстанавливать. А это, сам понимаешь, дело не одного месяца и даже не одного года.
— А вы, Игорь Николаевич? — спросил Курчатов Головина.
У молодого физика горели глаза. В науке для него не было ничего заманчивей ядра. Но и покинуть Синельникова он не решался. Курчатов, улыбаясь, оборвал его колебания:
— Подождем окончательного освобождения Харькова.
В эти дни Флеров узнал, что в Москву перевели завод, на котором работал Давиденко, и помчался разыскивать приятеля. Сперва нигде не давали адрес завода, а когда удалось до него добраться, никто не знал, где кто живет, приезжие устраивались как могли, чуть ли не еженедельно меняли адреса, только на смену являлись аккуратно, с этим было строго. Флеров встретил Давиденко у проходной и, узнав адрес, вечером явился.
— Давай вместе работать, — предложил он.
— Добился, значит? Вот уж не верил я…
— Хватит тебе токарничать, так и забудешь, что научный работник.
— А я уже давно забыл. Руки усовершенствовал зверски, любую деталь выточу. Голова атрофируется. — Давиденко захохотал. Испытания двух военных зим не вытравили из него веселья.
На другой день Давиденко появился на двенадцатом этаже «Москвы». Курчатов сидел у окна, вытянув длинные ноги в белых фетровых валенках. Давиденко восхищенно покосился на ослепительную обувь — такие валенки, тонкие, теплые, с кожаным рантом, выдавались только начальству. Курчатов весело сказал:
— Что-то здорово изменился…
— Война внесла коррективы, — проворчал Давиденко. — А у вас вроде камуфляж. Борода! И до конца войны? Курчатов поглаживал бороду.
— И после войны! Ну, представляться не надо, кто ты есть, что можешь, — сам знаю. Будешь работать с Флеровым.
Теперь на очереди стояло самое важное — то, чего он так трудно и так безуспешно добивался до войны, о чем запретил себе и мечтать первые два года схватки с фашизмом, — реальное распределение среди исполнителей всех тем, какие нужно исследовать, — практическое начало работ. И помещение для групп, хоть и временное, но достаточное для приступа к делу, было — пустующие комнаты эвакуированных институтов — сперва Сейсмологического института в Пыжевском переулке, а затем в ИОНХе (Института общей и неорганической химии) на Большой Калужской. Правда, в ИОНХе разместилась воинская часть, но солдатам приказали потесниться. Они дисциплинированно пожертвовали своими удобствами: «Надо, наука возвращается!» И для них это было радостное, в сущности, событие — война на переломе, самое страшное — позади, раз эвакуированные ученые возвращаются в столицу. Курчатов созвал главных помощников — твердо расписать, кто чем займется, какие направления поисков принимаются, какие отвергаются, какие резервируются. Совещание — с соблюдением строгой секретности, она еще казалась странной физикам, привыкшим обсуждать научные проблемы открыто, — происходило в пустующем здании Института физической химии. Две главные темы — разделение изотопов урана и создание уранового котла на медленных нейтронах — приняли без спора. Электромагнитное разделение согласился взять Арцимович; разделение путем просачивания газообразного соединения урана через пористые фильтры поручили Кикоину; термодиффузию — использование разного поведения легкого и тяжелого изотопа урана при повышенной температуре — Курчатов наметил для Александрова.
