Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести

Прошло порядочно времени, как она хозяйничает в комнате, а Опотче не появляется. Ася Николаевна толкнула дверь в сени. Из сеней на нее глянула пустая, ледяная темнота. Пол был завален снегом, в снегу застыли глубокие следы. Сомнений не было: Опотче ушел. Бабочкина закрыла дверь. Стояла у порога, силясь сообразить, куда он мог отправиться в пургу.

Ходики на стене, как назло, тоже не шли. Стрелки остановились: маленькая — на двойке, большая — на двенадцати. То ли они замерли на двух ночи, то ли на двух дня. Ася Николаевна качнула маятник. Ходики весело затикали, отсчитывая минуты неизвестного времени.

«Как в сказке — чем дальше, тем непонятнее», — подумала она.

Неожиданно она вспомнила ночной разговор за стеной. Вот где Опотче — у соседей! У соседей сейчас тихо, ребенок не плачет, уснул, наверное. Что он, Опотче, прячется от нее, что ли? Во всяком случае, гоняться за ним по соседям она не собирается. Хочет он того или нет, но она дождется его в его собственной квартире. Правда, ведет он себя по меньшей мере странно. Вместо того чтобы поговорить с нею о делах, он вчера предпочел весь день молча строгать копылья, а ночью отправился развлекать ребенка. Что ж, пусть развлекает, если ему это нравится. Ей неплохо здесь и одной. Похоже, что, уходя, он даже позаботился о ней. Плита горит, у плиты — два полнехоньких ведра с углем. На стол выложены галеты, сахар, стоит чистая тарелка, на тарелке — ложка. Ешьте, мол, не стесняйтесь, ешьте все, что найдете. А найти не так-то трудно, особенно если ты изрядно проголодался.

Ася Николаевна подошла к плите, приподняла крышку, заглянула в кастрюлю.

«Трогательно, — чуть иронически подумала она. — И когда он варил?»

Мясо не только было готово, оно разомлело и отделилось от костей и так вкусно пахло, что закрыть снова крышку было невозможно.

Поев, она вымыла посуду. Ставя посуду на полку, нечаянно задела локтем алюминиевую кружку, кружка упала на пол, закатилась под кровать. Пришлось извлекать ее оттуда кочергой. Только поставила кружку на место, как в стенку легонько постучали.

— Вы уже встали? — спросил за перегородкой женский голос.

— Да, — Ася Николаевна подошла к стене.

— Здравствуйте! — поздоровалась через стенку женщина. — А я все прислушиваюсь, встали вы или нет. Там Опотче вам записку оставил и передал, чтоб вы не волновались насчет собрания, он послезавтра вернется.

— Откуда вернется? — не поняла Ася Николаевна.

— Так он же уехал, — ответила женщина.

— Уехал?! Куда?!

— В тундру, на инвентаризацию. Там и муж мой.

— Не может быть?! — не поверила Ася Николаевна.

— Уехал, — повторила женщина. Голос у нее совсем юный, и, если бы Ася Николаевна не знала, что за перегородкой живут только трое: молодой зоотехник Горохов с женой и грудным сынишкой, она бы подумала, что с ней разговаривает девчушка-подросток. Вероятно, женщина подошла ближе к стене, потому, что голос ее вдруг стал гораздо громче.

— Сейчас уже не страшно, — говорила она, — ветер к сопкам повернул, он погонит оленей в спину. А вот ночью я так испугалась за Опотче. Я уже думала — он погиб, когда за молоком пошел.

«За молоком? За каким еще молоком?»

И вдруг Ася Николаевна вспомнила: ей снился какой-то разговор о молоке. Или это не во сне было?

— За каким молоком? — в ту же минуту спросила она.

— Разве вы не слышали? — удивилась женщина. — Сережка так плакал. Он у нас искусственник, мы его сухим молоком кормим, а молоко кончилось. И Опотче пошел за молоком. Но если бы вы знали, как я боялась за него. Завмаг живет в конце поселка, Опотче вернулся уже под утро. Я даже не знаю, как благодарить его. Теперь Сережку сутки не разбудишь.

Женщина умолкла. Молчала и Ася Николаевна. Больше ей не о чем было спрашивать и нечего было сказать этой женщине. Она спокойно проспала всю ночь, когда рядом стояло чье-то горе. Она спокойно спала в то время, когда Опотче, рискуя жизнью, доставал молоко соседскому Сережке. Она, видите ли, принимала все за сон…

— Вы меня слышите? — донеслось из-за перегородки.

— Да, — ответила Ася Николаевна. И спросила: — Который сейчас час?

— Три, — ответила женщина. И опять заговорила об Опотче: — Он просто удивительный человек, поэтому его и уважают здесь так. А муж мой просто преклоняется перед ним.

Записку Ася Николаевна нашла на столе. Она лежала, придавленная пачкой галет. Записка была протокольно сжатой:

«Товарищ Бабочкина!

Уезжаю в тундру. Собрание лучше проводить в воскресенье. Тогда все пастухи будут на усадьбе. Подготовиться успеем. На плите мясо. Кушайте.

«Да, товарищ Бабочкина, — с грустью подумала она. — Вы отдохнули, насмотрелись снов, а в это время вам приготовили поесть. Кушайте на здоровье. Что ж вам еще делать?»

Она подошла к ходикам, перевела стрелки, подтянула гирю. Пальцы стали черными — обычное явление в квартирах, где сутками топят углем. Поискав глазами тряпку и не найдя ее, Ася Николаевна достала из кармана брюк носовой платок, намочила его под рукомойником и вытерла ходики. Намочила еще раз, насухо отжала и сняла пыль с приемника. От приемника перебралась к этажерке, потом к полке с книгами. Чем больше чернел платок, тем больше было у нее желания навести в этой холостяцкой комнате чистоту. Хотелось взять щетку, окунуть ее в мел, пройтись щеткой по стенам. Хотелось до блеска вымыть полы, погрузить в мыльную пену, отутюжить занавески. Хотелось сделать что-то очень хорошее, такое, что заставило бы улыбнуться Опотче, такое, что обрадовало бы его. Письма, которые она собиралась проверять, ее сейчас нисколько не заботили. Быть может, они не вымышлены. Но они не имели никакого отношения к тому, что сделал Опотче этой ночью.

Стоило только хорошенько поискать, и в доме все нашлось: и мел, и щетка, и тряпка, и ведро. Ася Николаевна засучила рукава и взялась за работу.

Еще вчера она удивилась обилию книг у Опотче. Ими были заставлены две самодельные полки, не считая журналов и тоненьких брошюр на этажерке. Снимая с обложек пыль, она рассматривала книги. Юрий Рытхэу, Джек Лондон, Гюго, Стендаль, сказки Пушкина… Книги стояли вперемежку, авторы их не выстраивались, как в библиотеках, в алфавитном порядке. Только на верхней полке, где расположились труды Ленина, номера томов следовали строго один за другим. Среди вишневых переплетов белыми перьями торчали закладки.

Ася Николаевна взяла один из томиков, открыла страницу, где была закладка. Прочла обведенные красным карандашом строчки:

«Патриотизм — одно из наиболее глубоких чувств, закрепленное веками и тысячелетиями обособленных отечеств».

Поставила книгу на место, протянула руку к другому томику. Закладка отогнула семьдесят вторую страницу. Здесь целый абзац был схвачен красными скобками. Ей хорошо были известны эти ленинские слова: «Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком».

Видно, не раз и не два страницы вишневых томов заставляли задумываться Опотче. Видно, многое волновало его, когда он припадал к неисчерпаемому роднику ленинских мыслей.

Вот о чем думала Ася Николаевна, стирая пыль с книжных корешков.

Неожиданно она наткнулась на толстущую тетрадь в твердом переплете. Рядом была еще одна — такая же. На первой странице тетради было крупно написано: «Дневник».

Дневник начинался датой: 10/VII 1958 года. Цифры обрамляли два кружочка: черный и красный. Зная, что именно в тот год у Опотче погибла жена и сын, Ася Николаевна догадалась, что означал этот траурный ободок. Возможно, как раз после потери близких и появилась у Опотче потребность вести дневник.

Глаза ее скользнули по строчкам первой странички.

«Если бы у меня была мать, она сказала бы, где я родился. Если бы был отец, он вспомнил бы, в каком году я появился на свет. Но их нет. Старик Арэ говорил: мой год рождения тридцать третий, а место рождения — берег реки Койнергиргин. Старик Арэ кочевал в одном стойбище с моими родителями. И еще говорил он мне: «Ты пришел на землю в страшный день. Было лето, но стало холодно, как зимой. Было солнце, но его проглотила нерпа. Ветер вырвался из капканов и принес снег. Зеленая трава стала белой. Река перепрыгнула через берег и набросилась на ярангу, где лежала твоя мать. Твоя мать ушла к верхним людям в ту минуту, когда ты пришел на землю. Через год к верхним людям ушел твой отец». Это я узнал от Арэ мальчишкой, когда настоящие пастухи еще не доверяли мне водить самому стадо».