Николай Почивалин - Летят наши годы

— Верно.

На помощь к доске вызывается голубоглазая, с тоненькими косичками девочка. Мелок в ее руке бойко постукивает, и вдруг — надо же! — ошибка.

— Подумай, — советует педагог.

Косички на секунду замирают, мокрая тряпка торопливо ликвидирует оплошность.

— Так, — говорит Валентин и поворачивается к классу. — Ведерникова, какую, по-твоему, отметку нужно поставить Гале Андреевой?

— Пять, — щедро предлагает девочка.

— А по-твоему, Катя?

— Четыре. Она сделала ошибку.

— Правильно, — соглашается преподаватель. — Поставим Гале Андреевой четыре.

Галя Андреева, очевидно, к четверкам не привыкла: когда она возвращается на место, губки у нее поджаты, на нежных щеках цветут два красных мака…

Работая, Валентин старается не встречаться со мной взглядом. Почему? Чтоб не рассеиваться?

Только теперь, издали, видно, что время не обошло и его. Стал кряжистее, на мясистом лбу, не разглаживаясь, лежит глубокая продольная складка; когда-то по-мальчишески свежее лицо стало теперь бурым. Сейчас даже кажется, что и шумливость его, напоминавшая былого Вальку, — только минутный всплеск, вызванный неожиданной встречей. По классу ходит спокойный, сдержанный человек, знающий и любящий свое дело…

— Слушай, а ты интересно урок вел, — говорю я Валентину, когда мы с глазу на глаз остаемся в его кабинете. — Молодчина, честное слово!

— Ну да, волновался, как новичок! Хуже, чем комиссия из министерства. Сидит себе, очками блестит и еще что-то записывает! Ну тебя к черту! — искренне ругается Валька. — И Галя вон Андреева из-за тебя четверку получила.

— Да это я задачу с твоими пятиклассниками решал, — признаюсь я. — Решил!

— Поздравляю, — смеется Валентин и озабоченно смотрит на часы. Слушай, инспектор, посиди еще минут двадцать. Сейчас ко мне один папаша явится.

Папаша является в сопровождении классного руководителя, в кабинете открывается маленькое заседание по координации совместных действий против одного недисциплинированного товарища. История довольно обычная: родители на работе, мальчишка большую часть времени предоставлен самому себе, стал плохо учиться, обманывает. Довольно молодой симпатичный слесарь подмосковного завода рассказывает о сыне, волнуясь, с надеждой смотрит на педагогов.

Затем вводят виновного. Длинноногий сероглазый четвероклассник в аккуратно отутюженных брючках стоит, переминаясь с ноги на ногу, иногда тихонько шмыгая носом. Это — не по необходимости, а от внутренней потребности освоиться, обрести уверенность. У него смышленое лицо и беспокойные руки, которые он старается держать по швам.

Сначала докладывает классный руководитель, потом, забываясь и повышая голос, говорит отец, в заключение, с высоты его директорского кресла, Валентин. На узкие плечи мальчишки взваливается непомерная тяжесть горьких обвинений; мальчишка упрямо молчит, и только в углах глаз, набухая, просвечивают слезинки.

Все совершенно ясно, своим дочерям подобных проступков я не простил бы тоже, но сейчас — когда трое взрослых сообща выступают против одного, малого, — я полностью на его стороне. Слушай, друг, — подмывает шепнуть или хотя бы ободряюще подмигнуть ему, — скажи, мол, не буду, и они отстанут от тебя!..

Виновного уводят, педагоги и родитель договариваются о совместных мерах. Симпатичный слесарь благодарно пожимает нам руки, прощается. На его малиновой скуле покатывается желвак, и мне совершенно ясно, что сегодня же к ослушнику будет применена еще одна крутая мера, не предусмотренная закончившимся совещанием.

По самым неотложным делам к директору заходит завуч, потом молодая математичка, обеспокоенная результатами контрольной работы, — назначенные Валентином двадцать минут растягиваются до бесконечности.

— Ну, это я ради тебя так скоро отделался! — довольно говорит Валентин, когда в шестом часу вечера мы наконец выходим из школы.

В троллейбусе я выкладываю Валентину все свои новости — о встречах с ребятами, о Марусиных письмах — Валька бурно на все реагирует, с завистью говорит:

— Повезло тебе, вон скольких повидал! А тут, кроме меня, один только Листов.

— Правда? Надо будет повидать.

— Повидай, повидай. — Валентин, кажется, улыбается. — Я разок с ним на улице Горького встретился. Три минуты поговорили, больше и видеть не хочу. Г… с ученой степенью!

— Что уж ты его так? — смеюсь я, хотя в душе не очень возражаю против такого энергичного определения.

— Тебе Николай Денисов рассказывал?

— Говорил. До сих пор не верится.

— Гущин номер два, вот он кто.

— Ну, ты уж очень!

— А что? — Заглянув в окно машины, Валентин оборачивается. — Одного поля ягодка! Поставь его в подходящие условия, Гущин и получится. То, что он сделал по отношению к Николаю, — такое же предательство. Да вот тебе его облик. Один раз, говорю, встретились, и то случайно. Стоим разговариваем. Усмехается. «Жениться, говорит, нужно не на бывших, а на настоящих». Насчет «бывших» — это в мой огород. А поконкретнее, спрашиваю. «Пожалуйста, говорит: самый конкретный пример — перед тобой. Женился на дочери своего научного руководителя — через год кандидат наук. Без двух минут доктор, плюс особняк в переулке». А ты ее, мол, любишь? Подумай только, сволочь какая! «Э, говорит, карась-идеалист, любят в восемнадцать лет…» Сказал я ему на это два слова да ушел. Это все до приезда Коли было. А если б после этого — тут бы я ему по морде и съездил!

— Да…

Валька некоторое время молчит, потом задумчиво заканчивает:

— И представь: говорят, хороший хирург. Неразборчива природа.

— А я еще хотел писать о нем.

— Не вздумай! — жестко говорит Валентин, и я принимаю это как окончательное решение. В нашей книге будут разные судьбы — светлые, трудные, горькие, — все, как есть в жизни, но не будет в ней карьеры хорошо устроенного ловкача. Не учился с нами такой человек, и мы никогда не знали его. Все.

Валентин мельком смотрит в окно, быстро встает.

— Давай на выход.

Выходим, я сразу же узнаю хорошо знакомый Кутузовский проспект.

Впереди, возвышаясь над многоэтажными домами, светится огнями башня моей «Украины», ее шпиля в синеве вечера не видно, и венчающий его герб, наполненный рубиновым светом, кажется, повис в небе.

— Смотри и запоминай, — говорит Валентин. — Вот эта улица. Вот этот дом. А девушек, в которых я влюблен, полна квартира.

Он, оказывается, не шутит. Встречает нас жена Валентина — Светлана Яковлевна и три их дочери, одна лучше другой. Статная восемнадцатилетняя Наташа, пятнадцатилетняя Татьянка, украдкой, исподлобья, разглядывающая меня, и семилетняя Лена, общая любимица, как это сразу видно, — с лукавыми черными глазами и двумя тоненькими черными молниями бровей. Все дочери черноволосые, глазастые — не в Вальку, а в деда по матери. Его увеличенный фотографический портрет висит в маленькой гостиной: чернобородый человек в военной форме и портупее, с несколькими орденами на груди, в упор смотрит удивительными гаршинскими глазами…

Нас, оказывается, давно ждали и ведут прямо к накрытому столу. Вместе со всеми степенно сидит и младшая, Лена. Непоседливыми у ней остаются только брови и лукавые глазенки, чаще всего они стреляют в ту сторону, где на подоконнике лежит большая, перевязанная лентой коробка — мой подарок. Мы переглядываемся со Светланой Яковлевной, она незаметно улыбается, разрешает:

— Ну, открой, посмотри, что там.

— Да, — колеблется Лена, — папа опять съест.

За столом раздается дружный хохот, Валька крякает.

— Это наш директор отличился, — объявляет Светлана Яковлевна, ее голубовато-серые умные глаза смотрят из-под очков в роговой оправе добродушно и весело.

— Валяй, валяй! — Валька безнадежно машет рукой.

— Принес вчера три пачки пломбира, — рассказывает Светлана Яковлевна, говорит — дочкам. Их что-то дома не было, положила в холодильник и забыла. Ночью Ленка побежала по своей надобности. Видит, стоит отец у холодильника и лижет.

— Да неправда же! — возмущается Валентин. — Там только пачка подтаяла. Я ее…

— Правда, папочка, правда! — Ленка от удовольствия хлопает в ладоши. — Одни бумажки остались!..

Шутки за столом рождаются сами по себе, и начинает казаться, будто не один уже раз я бывал в этой небольшой квартире, давно всех знаю.

— Что же ты ни разу не написал за эти годы? — упрекаю и спрашиваю я Валентина.

— Нелегкие годы были, — скупо говорит Валентин. — Сам понимаешь…

Что-то созорничав, Ленка прыскает, а когда порядок за столом снова восстановлен, мы, по молчаливому согласию, этой темы больше не касаемся.

Ранило лейтенанта Кочина в июле 1943 года под Орлом, а лежать в госпитале довелось ему в маленьком городке на Урале. В промежутке медсанбат, эвакогоспиталь, подвесные носилки в санитарном вагоне, промахнувшем чуть ли не всю страну.