Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 3
Валерию и Нине Овечкиным
14/X 1967
…С утра зарядил дождь, и льет, и льет, теперь уж можно с полным основанием сказать — осенний дождь, так как и время по календарю — осень. Но в пейзаже лишь дождь говорит об осени, а деревья еще совсем мало потеряли листьев, многие даже стоят еще в полном летнем убранстве и лишь свежеют от этих осенних дождей, омываются и по-молодому зеленеют, будто и не собираются терять лист и готовы так зеленеть и красоваться до самой елки. И несмотря на дождь — тепло. Если б не мочило, то можно ходить и без пальто. Но мне что-то нынче затянувшееся лето надоело. Пора бы ему и честь знать. Если бы в доме уже топили, то рад был бы увидеть за окном и снег. В России, бывало, в это время уже припорашивало первым снежком, непрочным, правда, но все же это был уже первый звонок зимы. А здесь — ни первого звонка, ни второго, ни самого поезда. Нет самого главного, что так интересно и волнительно наблюдать в природе, — смены времен года. Как один англичанин говорил об исландском климате: «А в Исландии вообще нет климата! Есть только 365 дней дурной погоды в году!»
Если почта сработает как обычно, то есть письмо будет тащиться 6–7 дней, то получите его как раз к твоему дню рождения, Валерий. Поздравляем тебя с знаменательной датой. Нину просим обнять и поцеловать тебя покрепче от нашего имени. Вот уж который год случается, что свой день рождения ты встречаешь не с нами. Так что если не получаешь подарков в этот день от нас, то — сам виноват. Надо в Ташкенте сидеть, а не скитаться по всяким там Дружбам и Кызылкумам.
Очень ждем вас…
Валерию Овечкину
1967
Дорогой Валерик!
Получили твое письмо, в котором ты сообщаешь, что оно — последнее и что после него нам остается уже ждать лишь тебя самого, а не писем твоих. Ну что, согласны на такую замену. Получить тебя — это, конечно, лучше, чем получить письмо от тебя.
Ну и это письмо тебе последнее. Боюсь даже, что не успеешь его получить.
Вчера от Вали было письмо, а вслед за ним — телеграмма с поздравлением с днем рождения. Спасибо вам, ребята, что не забываете батька. Твое поздравление тоже пришло как раз вовремя — вчера утром. Точно рассчитал.
Валя — все там же. Передвигаются лагерем все выше по саю и горам, живут на месте не больше недели. Для переездов и подъемов от лагеря к месту работы используют имеющуюся у них пятерку лошадей. Но кавалеристы из них — хреновые. Валентин однажды сверзился с лошади, потому что седло съехало на пузо — плохо затянул подпруги. Не в отца пошел, со мною таких конфузий не случалось ни разу. Если падал, то только вместе с конем…
М. М. Колосову
27/I 1968
Дорогой Михаил Макарович!
В трудное положение поставил ты меня своей повестью[21]. Но сначала — о самой повести.
Не могу сказать, чтобы она мне очень понравилась. Она сыровата, производит впечатление вещи, над которой ты мало посидел. Это сказывается и в языке, и в композиции, ее сбивчивости, и в растянутости отдельных глав, и в недописанности некоторых характеров. Однако при всем этом повесть свидетельствует, что ты можешь иметь успех, и немалый, на пути перехода от детской и юношеской тематики к тематике «взрослой». Мне даже кажется, что тебе давно пора уже по-настоящему браться за новые темы — новые для тебя в смысле ориентации на взрослого читателя. И второе, о чем говорит повесть: деревенская тема — твоя тема, ты, оказывается, достаточно хорошо знаешь деревню, чтобы хорошо писать о ней. В общем, повесть, при условии, что ты еще крепко над ней попотеешь, потрудишься так, как если бы это был лишь первый черновик, может стать хорошей, вполне пригодной для напечатания, может стать твоей творческой удачей. Но повторяю: нужно над ней не только посидеть, но и поседеть. В таком же виде, как сейчас, она ниже твоих возможностей.
Теперь — в чем же трудность моего положения. А в том, что я не могу о ней писать в «Н[овый] м[ир]», ни Твардовскому, ни Дорошу, не могу делать свои замечания и спрашивать о решении редакции, в общем, не могу даже дать им понять, что я знаю о написании тобою этой повести и что она находится сейчас у нас. Почему? Вряд ли нужно тебе это объяснять. Да потому, что я вижу твои карты. Догадываюсь, чувствую, знаю, что на этот сюжет, на Бамбизова с его выстрелом тебя толкнуло то, что произошло со мною. И хотя Бамбизов не списан с меня (я даже не говорю — не списан в точности, так как он вообще с меня не списан), но аналогии все же достаточно ощутимы. Да и сам сюжет — даже если б не было ни малейшей схожести со мною во всем прочем — не позволяет мне подавать свой голос за или против твоей повести, выключает меня из внутриредакционного обсуждения этой вещи. Боюсь, что сюжет, именно сюжет (сюжет не как таковой, а в силу его совпадения с житейским «сюжетом» одного из членов редколлегии журнала) смутит и других наших товарищей, и самого[22] Твардовского, и тебе, возможно, будет даже прямо указано на это. Если рукопись отклонят, то, пожалуй, именно из-за этого совпадения.
Полагаю, что ты согласишься со мною насчет моей позиции и не станешь настаивать, чтобы я писал Твардовскому о твоей повести. Но это, конечно, не означает, что меня не интересует ее судьба. Все, что тебе будут о ней говорить, Твардовский ли, Дорош или другой ли (или даже, может быть, ее прорецензируют), все это ты сообщи мне. Если будут рецензии, не поленись перепечатать и пришли мне копии. Рукопись я пока оставляю у себя. Ладно? Не нужен тебе сейчас этот экземпляр?
Ну вот о повести все пока.
Прошу прощения, что долго не писал — и накануне Нового года и после, весь этот месяц, тяжело болел. Все то же — сердце. И сейчас на строфантине, и стало быть — на полулежачем режиме. Смог позволить себе лишь поездку к Хвану с Узилевским в прошлое воскресенье, да и то расплачивался за эту поездку три дня тяжелыми приступами. И ведь ни грамма не выпил, только и было всего волнений, что — горячие разговоры и споры. Какой я к черту стал писатель, Михаил Макарыч! Малейшее душевное волнение — и вот уже припадок. А разве можно писать, не волнуясь? Эх!..
Елка прошла без снега и морозов, лишь позавчера выпал первый снег, да и то всего лишь один день продержался. Все обещает у нас нынче очень раннюю весну.
До сих пор жалею, что ты мало побыл со мною, когда приезжал, черт бы побрал этого румына и всю твою возню с ним. Заскочил ко мне на одну минуту — как будто мы с тобою по-прежнему живем в одном городе и в любой час можем созвониться и прийти друг к другу, посидеть, поговорить. Вот уехал ты, а когда нам теперь еще доведется встретиться? Планы мои насчет переезда в Россию — бесплодные мечтания. Причина их неосуществимости — полное и прочное безденежье…
Обнимаю тебя.
Примечания
1
Все материалы сборника печатаются в хронологическом порядке, за исключением этого письма.
2
Доклад В. Овечкина на совещании литераторов — авторов произведений о колхозной действительности в конце октября 1955 г. Печатается с сокращениями.
3
Через несколько лет был выпущен на экраны. — Прим. сост.
4
См. «Близкое и ясное». «Литературная газета», 26 августа 1961 г.
5
Писатель Лю Биньянь, друг Советского Союза, был одной из первых жертв расправы Мао Цзэдуна над творческой интеллигенцией. Во время политической кампании, так называемой борьбы с «правыми», послужившей в какой-то мере прологом к пресловутой «культурной революции», талантливый писатель был репрессирован. В 1978 г. вернулся к литературной деятельности.
6
Ростовский писатель.
7
«Соленая падь».
8
Публикуемые в этом разделе заметки извлечены из записных книжек, а также из рабочих рукописей и черновых набросков В. Овечкина, представляющих заготовки к различным его произведениям. Большая часть записей автором не датирована, поэтому время, к которому они относятся, указано приблизительно — в пределах того или иного периода жизни писателя.
9
Саулит — руководитель коммуны в Сальских степях, созданной в конце 20-х годов переселенцами из США. Эвакуируя хозяйство, не успел уйти и был казнен гитлеровцами.
10
В. Овечкина раздражала нарочито усложненная форма многих писателей 20-х годов: «Если это литература, никогда не научусь так писать».
11
Об актрисе.
12
Роман Ф. Панферова.
13
О траве в Исландии. Следующая запись также связана с поездкой в Исландию.
