Сергей Антонов - Овраги
Не буду приводить других примеров сложности, неоднозначности, противоречивости эпохи, мироощущения и поведения людей, ее населявших, направлений, по которым двигалась страна, настроений тех или иных классовых и социальных прослоек, — эти примеры, щедро рассыпанные по книге, внимательный читатель отыщет сам и сам же над ними поразмыслит. Вернусь к Мите Платонову и его любимой — Тате.
Они ведь действительно словно созданы друг для друга, эти два комсомольца тридцатых годов. Мало того, что они все сильнее любят друг друга, буквально дня не могут прожить один без другого. Они в одно верят, одним восторгаются, от одного горюют, одного чают в жизни и для себя и для страны и потому почти во всем понимают друг друга с полуслова, а если чего-то и не понимают в другом, то стараются принять, а потом и понять. Это ведь тоже одна из примет того времени: между профессорской дочкой, москвичкой и сыном провинциального деповского слесаря словно бы и нету никаких социальных и культурных различий (то есть они есть, конечно, но отступают перед общностью целей и мировоззрения). У них и в характерах есть нечто общее: настойчивость, упрямство, взрывчатость.
Когда Тата говорит о Мите: «Передовое, боевое мировоззрение плюс младенческое простодушие. В итоге — не характер, а гремучая смесь», — она ведь едва ли не себя самое описывает. И различия, которые все же подмечаешь в них, кажутся вовсе несущественными ни для их нынешних отношений, ни для их будущей жизни. Естественно, что Митя менее культурен — так образуется и в совместных с Татой посещениях прекрасных столичных спектаклей и концертов (что и происходит в повести), и в чтении, и наверняка со временем одолеет высшее образование. Ну, Тата «прямолинейная, как рельс» — так и это обомнется и, может быть, уйдет с первой молодостью. Во всяком случае, они, как всякие влюбленные, сами того не замечая, учатся друг у друга, растворяя свой жизненный опыт в жизненном опыте другого. Это ведь справедливо, что много лет спустя уже не Тата, а пожилая женщина Наталья Константиновна скажет: «Все-таки я благодарна ему. Его любовь сделала меня лучше».
И, однако, история с «лишенкой» Маргаритой Чугуевой навсегда разведет их в такие разные стороны, что они ничего не будут знать друг о друге. А если еще точнее, то разведет их время, а не «досадная случайность», как показалось критику С. Чупринину. В происшествии с Васькой, в ролях, которые Митя и Тата сыграют в нем, вдруг выяснится, определится их глубокое несходство. Максималистка и правдолюбка Тата слишком податлива по отношению к обстоятельствам, формирующимся в стране, в обществе, она даже не замечает, как время лепит ее, и покорно одевает ту маску, которая предложена ей на этом карнавале. Ей, начитанной, знающей, не приходит в голову усомниться в чем-либо из требований времени, ощутить их жестокость и бесчеловечность. Некультурный, малообразованный Митя тоже во всем согласен со своим временем, он, как и Тата, в принципе восторженно относится к его требованиям, но когда сталкивается с жестокостью и бесчеловечностью, проявляемой к Чугуевой, не только не приемлет ее и не желает в ней участвовать, но активно выступает против нее. Он инстинктивно чувствует несоответствие между жестокостью к человеку и тем идеалом, во имя которого эта жестокость совершается. Принципы, даже гены добра, человеколюбия, идущие из глубин истории человечества, родовые меты оказываются сильнее, чем благоприобретенные симптомы послушания идее, бездумной веры, безоговорочного исполнения приказа.
Именно это вдруг сближает его в наших глазах уже не с Татой, а с работящей, безотказной и забитой Чугуевой, которая, как бы ни хлестанула или ни вознесла ее судьба, сквозь все пронесет отмеченный зорким автором «скорбный, тысячелетиями отработанный бабий взгляд». Так неожиданно в этих детях своего времени обнаруживаются еще и дети вечности, веления которой они, сами того не сознавая, несут в своем поведении, в своем отношении к людям и, следовательно, в своем отношении к делу, к стране, к истории.
Впрочем, если быть точным, нужно добавить, что немалую роль в обнаружившемся несходстве Таты и Мити играет и разность их жизненного опыта, малого и в общем благополучного у Таты и большего, сурового у Мити. Именно вследствие этой разности для Таты Васька — человеческий материал, представитель класса, и класса враждебного. Митя же видит в ней живого человека, способен сочувствовать ее страданию и радости, понять подоплеку ее неуклюжих и даже страшных поступков. Для Таты — расхожая монетка (с одной стороны — то, с другой — это), для Мити — одна из тех, с кем он уже встречался в своей жизни и кого худо-бедно научился понимать.
И тут-то мы и вспомним «Овраги», которые покажут нам Митю за четыре-пять лет до того, как он ввязался в историю с Васькой.
Приехавший в деревню Сядемку вместе с отцом, направленным из города для проведения коллективизации, подросток Митя многого не понимает из того, что происходит вокруг него и на его глазах. К тому же незадолго до этого при нем почти насмерть забили мать крестьяне, озверевшие от несчастий, свалившихся на их головы, и естественно, что у него — сложившееся, готовое отношение к тем, кого называют кулаками и подкулачниками. Еще через год во время крестьянского восстания против насильственно насаждаемых колхозов погибнет и его отец — хороший слесарь, верный приказам партии коммунист Роман Гаврилович Платонов.
Но он многого не понимает не только по малолетству и не потому, что его мальчишечье сердце затопила злоба к людям, виновным в его сиротстве. Но не в последнюю очередь из-за вкоренившихся в нем благодаря газетной и плакатной пропаганде образов-символов. Прошу прощения за великоватую, но уж больно заманчивую цитату, кроме всего прочего показывающую юмор С. Антонова — авторское качество, о котором никак нельзя умолчать:
«Незваный гость долго отряхивался, охлопывался и опахивался в сенях и наконец робко ступил в горницу. Это был невысокий бородатый мужичок с юркими глазками и малиновым носиком. Он, не стукнув, прислонил длинный страннический посох к печке и принялся ладошкой отогревать нависшие в усах сосульки.
„Бедняк“, — подумал Митя.
Между тем мужичок ловко скинул с плеча тощий сидор, снял старенькое, аккуратно отремонтированное пальто, сложил его, как книгу, и расстелил по скамье, словно спать уложил.
Мужичок был чистенький, в крапчатой лазоревой косоворотке, опоясанной тонким пояском, в брюках, заправленных в длинные, вязанные чувашским узором носки. А руки у него были огромные, с кривыми неподвижными пальцами.
„Кулак“, — подумал Митя.»
То, что Митя мыслит и чувствует так, — полбеды. Беда в том, что понимание многих взрослых, проводящих коллективизацию, недалеко ушло от Митиного, и они, подводя крестьян под раскулачивание, лишая их земли, родного дома, нажитого имущества, руководствуются набором столь же простеньких определений крестьянина, человека вообще. И ломая деревню через пень-колоду, руша налаженное личное и артельное, кооперативное хозяйство, без какой-либо разумной подготовки создавая колхоз за колхозом, оправдывают свои действия фразами вроде: «Революцию в белых перчатках не делают. А сплошная коллективизация — революция».
В «Оврагах» писатель показывает, что происходит не революция, но разгром деревни. Причем показывает, что уже и тогда это понимают многие — и из тех, кого раскулачивают, и даже из тех, кто раскулачивает и создает немощные колхозы. И пытаются сказать, прокричать, что «коли вы разумных мужиков разгоните, пропадет любая деревня — и единоличная, и колхозная», что «громоздим Вавилонскую башню и наперед знаем, что ее придется десять раз ломать и переделывать». Но и ум и разум не в чести у тех, кто ревностно выполняет директивы и инструкции, да и у тех, кто их сочиняет и направляет на места, эти понятия едва ли не записаны в контрреволюционные, потому что вносят сомнения, тормозят немыслимую, неумную спешку, мешают скорейшему превращению сметливого, рачительного, разумного хозяина в «ручного мужика», что, собственно, и является истинной целью сплошной коллективизации.
Всего этого, повторяю, Митя Платонов не понимает и понять не может. Но он видит вокруг себя и запоминает, и оценивает живых людей, хороших и дурных, злых и добрых, на себе ощущает равнодушие и участливость, сам учится состраданию, испытывая его порой как бы против своей воли. Вот он, в качестве писаря, принимает участие в раскулачивании вчерашнего председателя кооперативной артели, понимая, что сейчас и хозяина, и его жену, и немощную старуху мать, и его однолетку — девчонку в сером исподнике, отобрав у них описанное им, Митей, имущество, увезут отсюда в далекую холодную Сибирь: «Он смотрел на ее вздернутый носик, на тощую вздернутую косицу, на вопросительно поднятые бровки и презирал себя за то, что жалеет кулацкое отродье».
