Александр Авдеенко - Я люблю
Дальше я не мог оставаться в этой землянке. Кровь бросилась мне в голову. Я выскочил на улицу.
Музыка умолкает. Тишина. Темнота. Я сижу с закрытыми глазами и плачу.
Чьи-то руки обвивают мою шею. Они прохладные, пахнут мятой. Лена!..
Наклоняется ко мне, и я вижу при свете звезд ее счастливое и виноватое лицо.
— Опоздала я, Сань…
Опоздала?.. Нет ты пришла как раз тогда, когда надо. Ты всегда вовремя приходишь.
Мысли свои я не высказал вслух, промолчал, но Лена поняла. Прижалась ко мне лицом, грудью, всем телом, замерла. Я тихонько целую ее прохладные пальцы, мятные волосы, горячие трепещущие губы. И вдруг останавливаюсь, крепко сжимаю ладони Лены и спрашиваю:
— Лена, ты?
— Я, — шепчет она.
— Живая! Не выдуманная?
Она молчит и, чувствую, улыбается.
Молчим, а сколько музыки, сколько песен в этом молчании.
Сидим на подоконнике, на морозе, обнявшись, смотрим на звезды, целуемся, перешептываемся, опять целуемся.
— Лена, когда мы поженимся?
— Когда?.. Когда-нибудь.
— Завтра, сегодня, сейчас!..
Яркий свет автомобильных фар освещает нас, а мы сидим, прижавшись друг к другу, не шевелимся… Пусть грянет землетрясение, потоп, забушует огонь, а я все равно не выпущу Лену из плена своих рук.
Автомобиль останавливается у подъезда нашего дома и, не выключая огней, настойчиво сигналит. Потом слышу знакомый голос Гарбуза.
— Сань, принимай гостей. Предупреждаю, я не один. По срочному делу мы к тебе с директором.
Лена быстро одевается. Не зажигая света, целую ее и провожаю до лестницы.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Открыл дверь. В комнату быстро вошли директор завода, начальник доменного цеха Гарбуз и горновой Крамаренко.
Гарбуз, блестя золотыми зубами, говорит:
— Сань, домны второй день стоят, руды не хватает…
Директор перебивает:
— Гололедица проклятая!.. Ни один машинист после вчерашнего крушения не соглашается спускать поезда с горы. Они правы, но домны… Стоят.
Директор нетерпеливо бьет костяшками пальцев по столу. Мне очень трудно сразу дать ответ. Я помню вчерашнее крушение. Оно случилось у самого Богатырева.
Поезд разогнало по обросшим льдом рельсам, а Богатырев не сдержал его. Паровоз врезался в составы на станции, наделал горы обломков. Не помогли тридцать лет работы на паровозе. Богатырева нашли в двадцати метрах от крушения — оглушенного, но живого.
Его послали с поездом вчера ночью. Никому из нас, молодых машинистов, не приходилось водить в такую погоду поезда, мы хотели поучиться, тревожно ждали результатов. И вот вернулся Богатырев на машине скорой помощи.
Я приходил к нему на квартиру. Увидел меня, вспыхнул. Зажмурился и попытался отвернуться, но застонал от боли. Ему стыдно смотреть на меня, на человека, который безмерно верил в него…
А директор и инженер хотят, чтобы я стал на место Богатырева.
Ногтями я отдираю штукатурку со стенки, считаю насиженные мухами пятна и тихо качаю головой. В комнате раздирающе скрипит кожа куртки Гарбуза и чмокают директорские губы на трубке.
Все время молчавший горновой Крамаренко коснулся пальцами моей груди, сказал:
— Давай говорить прямо. Ты подписал договор, что отвечаешь за работу домен. Ну, брат, отвечай, давай нам руду!
Не нахожу сил повернуться лицом к моим гостям. Но вспоминается моя мечта о Донбассе…
Торопливо тяну руку к директору и говорю о своем согласии. Только прошу, чтобы меня завезли на одну минуту к машинисту Богатыреву.
* * *…Богатырев не спал. Я тихо подошел к его кровати, не зная, с чего начать. Он не отвернулся, остановил неморгающие глаза и терпеливо ждал моих слов.
Я опустил голову и говорю:
— Дядь Миша, я еду спускать хопперкарный поезд с Магнитной горы…
Богатырев забыл свою боль, тихо приподнялся с кровати, взял мое плечо, спросил:
— Что ты сказал, Сань?
Этот легкий и нежный голос прогнал боязнь. Мне теперь не страшно. Я отчетливо и медленно повторил:
— Сегодня я доставлю рудный поезд домнам.
Богатырев мучительно долго не отпускает моих плеч и, наконец, шевелит запекшимися губами, почти умоляет жену:
— Мария, налей Саньке горячего чаю.
Выпустив меня, он не знает, куда девать длинные и неуклюжие руки.
Вдруг, вспомнив что-то, зовет из другой комнаты Лену.
Тихо и мягко вошла она. Гордым кивком поздоровалась со мной, усмехнулась глазами. Рассердилась на отца за несоблюдение режима, уложила его на кровати, заботливо поправила под ним постельное белье.
Никто еще, кроме Бориса, не знает, что мы любим друг друга. Скоро узнают.
Богатырев попросил дочь:
— Лена, расскажи, как там у вас в доменном.
— Нечего рассказывать, спи!
Она опять усмехнулась мне, резко поправила на отце одеяло и через кремовый гребень стала торопливо пропускать свои волосы.
Это от них, наверно, в комнате так светло и жарко.
Волосы извиваются в ее руках и, как пена, вырываются, падая на плечи, захлестнув хмуро сдвинутые брови, непокорные и вздрагивающие.
Я слышу нетерпеливый сигнал сирены.
Выбегаю из комнаты. Уже за дверью слышу голос Богатырева. В нем тоска, ласка и зов. Возвращаюсь к нему. Он обнимает меня дрожащими руками, тянется большой и теплой головой к моим губам. Укладываю Богатырева на кровать и бегу, унося в памяти кусок звездного неба в глазах Лены, уже за дверью слышу последний совет старого машиниста:
— Проверь резинку на фланцах магистрального крана.
И это «проверь резинку» меня преследует всю дорогу до разъезда и дальше.
* * *Ночь заливала полустанок Чайкино густым мазутом тьмы. Низкое и по-весеннему лохматое небо висело над оледеневшей землей. Рельсы бежали в черный туман.
Из полустанка вышло несколько человек. Замерзающий на лету дождь заплевал фонари, тушил горячие слова ругани и спора. Это дежурный разъезда, составитель, сцепщик, тормозильщики окружили машиниста Стародуба и добром и злом уговаривают.
— Спускай, Сережа, чего боишься?
Не слышит машинист.
— Товарищ Стародуб, отправляйся! Завод не может оставаться без руды.
Молчит Сережа.
— Сапожник ты, а не механик! Тебе за воловий хвост держаться, а не за регулятор.
Не обижается Стародуб.
В двенадцатый раз он подсчитывает вагоны и отрицательно качает головой:
— Не могу. Это ж каток, а не дорога. Не могу!
Бессилие в этом слове.
Вагонов в поезде пятнадцать. Нормальный поезд — три вагона. Но сейчас нельзя спускать только три. Если по три, остановятся домны. Запас иссяк, руды в бункерах нет, подвоза со вчерашнего дня не было. Пятнадцать нужно, — не меньше.
А уклон — сорок три метра. Если смотреть с разъезда, то видно, как путь несется стремительно в пропасть, на дне которой лежит, рассыпавшись огнями, Магнитогорск.
Туда нужно спустить поезд в пятнадцать вагонов.
Об этом думает Стародуб. Под кожу ползет холодный страх. Вырастает груда дымящихся обломков, взорванный котел паровоза и растрепанное в куски его дорогое тело…
Стародуб ловит пугливыми глазами ледяные полозья рельсов, огни завода, мазутную ночь и кричит:
— Не поеду! Не могу…
В этот момент и подъехал я к полустанку. Дежурный по разъезду, спотыкаясь, побежал к моему паровозу, закричал:
— Эй, механик, покажись, какой ты — трусливый или смелый?
Высовываю из паровозной будки голову, корчу страшную чертячью рожу, смеюсь.
— Ну как?
Смеется и дежурный.
— Подходящая морда!.. Слыхал про нашу беду?
— Слыхал. Потому и приполз сюда. Цепляй к поезду.
Дежурный светит мне в лицо фонарем, ослепляет огнем и словами:
— А ты спустишь?.. Ведь пятнадцать вагонов! Пятнадцать! — отчаянно повторяет он.
Дежурный хорошо знает, что я молодой водитель, очень молодой. Две мои жизни — средний возраст паровозных машинистов Магнитки.
Мрачно молчит. Терпеливо ждет. Уверен в моем отказе.
А я тоже молчу, молчу от обиды. Оскорбил сомневающийся его голос.
С досады, к удивлению Борисова, грохнул молотком, молча дал сигнал, поехал на прицепку к поезду.
Нетерпеливо опробовал автоматические тормоза, на каждом фланце крана проверил резинку, плотность ее прилегания и цельность. И тут явилась бесстыдная мысль: «А не потому ли Богатырев посоветовал мне проверить резинку, что сам забыл это сделать? А может, и бронепоезд тоже…»
Даже кулаком ударил себя за дерзость и скорей побежал на паровоз.
Поезд готов к отправлению. Но я завозился у топки, потом долго смотрел в окно. Вверху звезды светятся тепло и зовуще, как глаза Лены. Мне хочется на несколько минут оттянуть поездку. Я нахожу себе дело в инструментальном ящике, хочу прыгнуть на землю, но ловлю полный веры взгляд Борисова, и мне становится стыдно.
