Михаил Колесников - Право выбора
После института ушел на «самостоятельную творческую работу», на «подножный корм». Мечталось написать трилогию. (Ведь все молодые хотят написать трилогию!) «Ранняя профессионализация» не считается у нас большим грехом. Каждый выпустивший хотя бы одну-единственную книжку бросает работу, мнит себя солидным писателем, обретает замашки «творческого работника» и с иронией сочувствует тем, кто должен «корпеть» в канцелярии или на производстве с девяти до шести. Настоящему писателю, дескать, нужна полная свобода. Работа на производстве отнимает много времени, мешает творчеству. А если туго с финансами, то ведь можно взять в редакции что-нибудь на рецензирование и с глубокомысленным видом поучать несмышленышей. Кроме того, есть еще всесильный Литфонд, который не даст пропасть. Можно также поехать в командировку от Союза писателей и тем самым свести концы с концами.
Над второй частью работалось легко — теперь-то я уже знал, что такое композиция!
На вторую книжку не появилось ни одной рецензии. Ее обошли молчанием. Хотя в ней было все, чего требуют литературные каноны. Известный писатель, мой покровитель, ободрительно похлопал по плечу:
— Ничего. Бывают срывы. Поторопился. Рационализм заел.
Но на сердце залегла обида. Казалось, книга сделана лучше первой. Позже понял: сперва писал с живых людей, вложил весь запас увиденного, услышанного, продуманного; а вторую часть придумал, высосал из пальца. Захотелось продолжить судьбы героев…
Это был не срыв, не творческая неудача. Это был крах. Не расцвел и отцвел… Можно было бы приспособиться к новым обстоятельствам. Но разве за этим я ехал в Москву!.. Теперь каждый считал своей обязанностью похлопать по плечу, сказать несколько утешительных слов, а в этих словах проскальзывало легкое презрение: не достиг! Впервые я ощутил вокруг себя пустоту. Я больше не был преуспевающим самородком, никому не хотелось теперь возиться со мной, «дотягивать», «вытягивать». Некий ядовитый и откровенный критик назвал мою книжку «пухлой рыхлостью» — повесть пухлая, то, что называют «кирпичом», но рыхлая. Даже та женщина, с которой мы много лет дружили, отвернулась от меня. Но это уже особая история…
Когда человек теряет уважение к самому себе, он превращается в мелкотравчатую прозябающую сошку. Но наши сибирские кедры стоят полтыщи лет. Они величавы и преисполнены чувства собственного достоинства. Их не страшат ураганы… А когда падает на землю лиственница, сломленная бурей, то она еще целый человеческий век лежит все такая же свежая, крепкая, недоступная тлению.
Один старый мудрый писатель, которого уже нет в живых, как-то сказал нам, молодым: величайшее счастье писателя — не считать себя особенным, одиноким, а быть таким, как все люди!
Может быть, эти слова и заставили меня задуматься о своем будущем, вновь привели на рудник Солнечный…
Я знаю лишь одно: если взять нашу сибирскую березу и обработать ее какими-то солями, то она может выдержать температуру в три тысячи градусов. Где она, соль земли, дающая нам крепость духа?
Это как после затяжной болезни: идешь, и все кажется новым, каждая мелочишка наводит на глубокие раздумья.
Пусть ничто не потревожит больше сердца. Наплевать на славу, на известность, на все то, что делает человека корыстным. Пусть жизнь течет по общему руслу: может быть, именно в этом основной смысл ее.
Хорошо единым махом зачеркнуть все прошлое и начать все с самого начала.
Привет вам, мои добрые старые кедры, мои могучие лиственницы, сосновые цветы моего детства!
Катя, подруга далеких лет…
А ведь должны же мы с ней повстречаться!.. Может быть, это случится завтра, послезавтра…
Мне было душно. И когда Бакаев и Юрий уснули, я тихонько поднялся с кровати, вышел на воздух и еще долго бродил по замершей тайге.
5
Руда есть руда — кормилица наша…
Жизнь на Солнечном пульсировала круглые сутки. Мне никогда не доводилось бывать на крупных рудниках и теперь хотелось единым взглядом окинуть разросшееся хозяйство, понять, как и чем живут люди. Ведь отсюда, из таежных глубин, во все концы страны непрерывным потоком идет руда… Я брал в руки темно-красные куски, вертел так и этак, подносил к глазам, а Терюшин с горделивыми нотками в голосе пояснял:
— С нашей рудой, парень, не шути, — в ей более шестидесяти процентов чистого железа! Она, если хочешь знать, нарасхват. Почитай, самая дешевая в наших краях, а то и по всей России-матушке. Миллионы тонн выгребли, а до проектной глубины и за полвека не дойти. А проектная глубина — триста метров! Понял? Вглубь и вширь растем. Как говорил Дементьев, ее тут, руды, миллиарды тонн. Внукам и правнукам хватит…
У Солнечного была своя история, Сперва темно-красные камни находили местные охотники (еще на моей памяти), а потом сюда пришли геологи. Сейчас открытые работы достигли восьмидесяти метров глубины, а по новому проекту глубина главного карьера возрастет почти в четыре раза.
Наш карьер представлял собой выработку в виде котлована со значительными размерами в длину и ширину. По пологой спиральной траншее спускалась сюда с поверхности железная дорога. На каждом уступе стояло по два-три экскаватора. В забои подавали порожняк. Начиналась погрузка. А на верхних площадках бурили скважины. Когда скважины были готовы, взрывники закладывали в них аммонит. Экскаваторы отводили подальше, люди убегали чуть ли не за полкилометра от забоя. Хлопали предупредительные выстрелы. Наступала напряженная тишина. Затем гремели взрывы, сотрясалась земля под ногами, груды взорванной породы с шумом сползали вниз.
Что-то было веселое, задорное в этом беспрестанном круговороте. Я не встречал хмурых или безразличных лиц. Все здесь было просто и прочно, продумано до мелочей, ничто не могло нарушить установившийся ритм жизни.
Я еще не успел войти полностью в новую жизнь и робел на каждом шагу, чувствовал себя стесненно. Моя ли это жизнь? Давно ли я прибыл на рудник — всего три дня назад… Что можно узнать за три дня? Почти ничего.
И вот я словно на дне кратера вулкана. В вышине блеклое от зноя небо. А под ногами то, что здесь называют «рудным телом».
— Это наш горизонт, — глухо доносится голос Аркадия Андреевича.
Он вытягивает руку и пальцем очерчивает круг. Отныне это и мой горизонт. Так ли он узок, как показал Терюшин? Пока я вижу его лишь глазами, но сердцем не чувствую. Горизонт… Один из уступов, ступенька, где копошатся люди, тянутся тяжело нагруженные составы.
Рабочая площадка, где стоит наш экскаватор, кажется чересчур тесной, ширина ее каких-нибудь сорок — пятьдесят метров, а за рельсовыми путями — откос, вернее, двенадцатиметровый обрыв. У нас есть свой фронт работ: взорванная порода и еще не взорванные блоки. Длина каждого блока почти полкилометра. Но сколько потребуется дней, усилий, чтобы пройти эти полкилометра!.. Наш уступ разрабатывается двумя забоями; на другом его конце трудится еще неведомый мне экскаваторщик Паранин со своей бригадой.
— Назвался груздем — полезай в кузов, — сказал мне Бакаев.
И мы в самом деле залезли в кузов нашего «Уральца». Страх и любопытство — вот-два чувства, которые владели мной. Я боялся случайно прикоснуться к выключателям, металлическим шлангам, проводам, обмоткам, опасливо косился на дверцу камеры высоковольтного токоприемника. Камера была под замком. Как объяснил Бакаев, производить осмотр или ремонт здесь разрешалось лишь после того, как экскаватор отключали от подстанции.
— Вот все твое хозяйство!
Здесь пахло горелым маслом и нагретым металлом. Машина была насыщена электричеством. Преобразовательный агрегат, двигатели постоянного тока, переменного тока, силовой трансформатор, распределительные устройства, аппаратура управления электрическими двигателями… Я насчитал двенадцать электромоторов. Настоящий цех!
А над ухом бубнил Бакаев:
— Тут котелок варить должон. Без председателя в голове ни черта не разберешься. Этот — асинхронный двигатель — самый главный, вроде бригадира над остальными. Тот, поменьше, питает двигатель подъема. Ну, прочие для поворота и хода, напора, открывания ковша. Да тебе всю тонкость не обязательно знать. Главное — уход: гляди, чтобы на коллектора смазка не попадала — короткое замыкание может случиться. За щетками посматривай. Насчет подшипников разговор особый…
Электричество, электрические машины всегда казались мне чем-то таинственным, непостижимым. Снова проснулся угасший было за последние годы интерес к технике. Но, по всей видимости, у меня не было «председателя» в голове, потому что из объяснений Бакаева я не понял ровным счетом ничего.
— Примечай: это масляный выключатель «ВМЭ-6». Служит для управления сетевым асинхронным двигателем преобразовательного агрегата. А вот трехполюсный разъединитель для отключения высоковольтных аппаратов от сети. Включать и выключать можно, когда нет нагрузки.
