Златослава Каменкович - Его уже не ждали

Вайцель открывает портсигар, бросает в рот мятный леденец и угощает Ромку.

— Ты голоден? Да? Дайте ему поесть, — обращается Вайцель к комиссару.

Ромка просветлел и с благодарностью, подмеченной Вайцелем, спрашивает:

— Вы, пан, всех из тюрьмы выпускаете?

— Садись, мальчик, — ласково приглашает Вайцель. — Ага, колбаска, сыр — чудесно!

Ромка робко присел на край стула и с жадностью смотрел на еду, но не дотрагивался до нее.

— Не стесняйся, голубчик, ешь. — И вдруг, сердито сверкнув глазами на надзирателя, Вайцель кричит: — Уходите отсюда! Напугали бедного мальчика…

Надзиратель вышел. Ромка набросился на еду.

— Дайте мальчику пить!..

Вайцель, незаметно для Ромки, подмигнул комиссару тюрьмы. Тот направился к шкафу.

— Ай-яй-яй! Синяки? Они тебя били? — сочувственно качает головой Вайцель.

— Да, пан, — отвечает Ромка. — Тот… который ушел… Так бил сапогом в живот и куда попало.

Комиссар тюрьмы ставит перед Ромкой стакан с вином.

— Куда попало? Негодяй! Как он посмел бить ребенка? Комиссар, я приказываю вам прогнать прочь этого разбойника! Пей, мальчик. Как тебя зовут?

— Ромка!

— Хорошее имя. Ну, пей, Ромка. Подкрепись.

— Это вино? — подозрительно косится на стакан Ромка.

— Оно сладкое, как лимонад. Пей.

— Я вина не пью, пан.

— Пожалуйста, можешь не пить. Ты наелся?

— Спасибо пан, наелся.

— Чудесно. Уберите посуду, пан комиссар. Скажи, Ромка, ты грамотный? Читать, писать умеешь?

— Да, пан.

— О, так ты же чудесный мальчик! Как они посмели арестовать тебя? Это им даром не пройдет!

С доброжелательной улыбкой Вайцель кладет перед Ромкой протокол и подает ручку.

— Вот здесь, внизу, красиво и разборчиво напиши свое имя и фамилию.

Ромка склоняется над бумагой. Глаза его пробегают по строчкам.

Вдруг он, пораженный, отшатнулся. Теперь он понял, что означали слова Казимира «не подписывай!»

— Пан, так тут же все неправда!

— Пиши… имя, фамилию!

Нахмурив белесые брови, Ромка отрицательно качнул головой.

— Пиши! — приказывает Вайцель, больно схватив мальчика за плечо.

— Нет!

Вайцель с силой оттолкнул Ромку. Мальчик отлетел к стене и, ударившись головой, упал.

— Ну, подпишешь? — как большая хищная птица, склонился над Ромкой Вайцель.

— Нет! Никогда! — подняв голову, с недетской решительностью и ненавистью ответил Ромка.

Вайцель, точно обезумев, ударил его носком ботинка в бок.

Мальчик потерял сознание.

— Облить водой! В карцер! — с перекошенным от ярости лицом прохрипел Вайцель.

А у ворот тюрьмы под ливнем собрались матери, жены и дети рабочих.

Пятые сутки льет дождь. Но изможденные, плохо одетые люди, пришедшие к тюрьме, не обращают внимания на ливень. Они стоят здесь днем и ночью, требуя освобождения своих кормильцев.

Похоронив Ярослава и Катрю (ее гонведы зарубили на Краковской площади), превозмогая нестерпимую боль и тяжелое горе, к воротам тюрьмы каждый день приходят Анна и Остап Мартынчук. Здесь и Христина с детьми. Вся их жизнь сейчас превратилась в ожидание…

На первый взгляд, высокий белый дом с красивыми лепными украшениями, с матовыми стеклами на фальшивых окнах, занимающий целый квартал, не внушает страха, хотя все знают, что здесь — тюрьма. Но тот, кому хоть раз пришлось побывать внутри здания, хорошо знал: это дом, как и вся Австро-Венгерская империя, — олицетворение лжи и лицемерия.

В мрачном коридоре с множеством тяжелых, обитых железом дверей, ходит надзиратель. Стукнув кованым нос-ком сапога в дверь, он ждет ответа. И когда узник отзывается: «Естем!», подходит к другой двери и снова стучит.

…Целые сутки изнемогает Ромка в карцере. И чудится измученному мальчику, будто он пришел в домик Сокола… Спасаясь от полиции, Ромка вслед за отцом выпрыгивает через окно в сад, а их догоняет Гай… Стройка… Рухнули леса, и Ромка в ужасе закрывает лицо руками…

— Тату! Тату! Татусю! — стонет маленький узник.

…Вот Ромке кажется, что он вбегает под арку Успенской церкви. Стахур выстрелил в Ярослава…

— Где Кузьма Гай? — кричит Ромка.

От своего крика мальчик на мгновение приходит в себя. И снова бредит.

…Он, по пояс в воде, едва поспевает за Казимиром. Стахур целится в Гая… Выстрел…

По коридору идет комиссар тюрьмы.

— Пан комиссар, мальчишка давно не отзывается, — вытягиваясь в струнку, докладывает надзиратель.

— Тащи его в камеру!

В общей камере Гай от волнения не находит себе места.

— Скоро сутки. Бедный Ромусь…

— Он не согнется, весь в отца, — успокаивает Богдан, лежа на нарах.

Вдруг Богдан услышал слабый, прерывистый стук в стену.

— Тихо… — прислушиваясь к стуку, попросил Гай.

И когда в камере стихло, стук стал отчетливее. Все насторожились.

Богдан шепотом начал расшифровывать звуки тюремного «телеграфа».

«Говорит Тарас, говорит Тарас… сижу в одиночке… Передайте Гаю. Стахур сыпак… Стахур сыпак…»

— Видно, не знает, что Стахуру — капут, — сказал Казимир.

— Тише, — раздраженно оборвал его Богдан. — Слушайте! «Передайте Гаю — Стахур сыпак… Верьте мне… Стахур… Слушай, Гай… Слушай, Гай… Каролина раскрыла тайну Шецкого. Ян Шецкий — агент Вайцеля. Ему поручено…»

Стук в стенку неожиданно прекратился. Все ждут. Через минуту по тюремному «телеграфу» снова начали передавать, только на этот раз громче и отчетливее.

— Говорит Тарас, — расшифровал Богдан. — Передайте Гаю, Казимир Леонтовский…

Богдан выдержал паузу и, будто не веря себе, вымолвил:

— Сыпак!

«Телеграф» замолчал.

Все взоры устремились на Казимира. Одни смотрят недоуменно, другие — враждебно. Те, что стояли около него, отошли.

Казимир растерянный, бледный. Губы его еле произносят:

— Как? Я?..

Люди смотрят на Гая и ждут, что он скажет.

Гай, опустив голову, молчит. Вот он выпрямился, испытующе посмотрел на Казимира и встретился с его честными, исполненными невысказанной обиды глазами. Тихо, как бы в раздумье, Гай говорит:

— Вы обратили внимание: первый раз стучали тихо, с опаской, человек остерегался, чтобы его не подслушали надзиратели. Это был Тарас. А второй раз стучали громко, нагло, никого не боясь… Так мог стучать только враг.

— Чистая правда, — горячо поддержал его Павло Геник.

— И почерк не тот, — заметил Богдан. — Ведь у нас условлено первую фразу всегда повторять дважды.

— Провокация. Хотят счеты свести. Казимир им, видно, чем-нибудь крепко насолил, — пояснил Гай.

За дверью послышался звон ключей. Дверь распахнулась, и надзиратель втолкнул Ромку. Мальчик сделал два-три шага, пошатнулся и упал. К нему подбежал Гай, поднял и отнес на нары.

— Напейся, мальчик, — подал кто-то кружку с водой.

Ромка не переводя дыхания выпил воду и с немой мольбой протянул кружку, чтобы дали еще.

— Налей ему, налей, Андрей, — позволил Гай.

— Дядя Кузьма, они хотят вас казнить… Где Казимир? — прошептал Ромка.

И когда все расступились, Ромка увидел Казимира, одиноко стоящего в противоположном углу камеры.

— Казимир… я… я ничего не подписал…

Все снова настороженно посмотрели на Казимира.

— Ведь вы тому пану в зубы дали? — слабо усмехнулся Ромка. — Я видел, как он… кровь утирал…

— Не тот ли пан хотел отомстить Казимиру? — спросил Гай.

Нервы Казимира не выдержали, и он заплакал.

— Жизнь, — вздохнул Богдан, точно одно слово могло передать все его чувства в эту минуту. — Жаль Ярослава Калиновского… Ты только подумай, Кузьма, отец — хитрый адвокат, миллионер, шкуру с нас драл, а сын голову сложил за рабочее дело.

В разговор вмешался Василь Омелько.

— Побойтесь бога, люди! Ярослав — не сын миллионера. Фамилия Калиновского к нему неправдой прилипла.

— Как так? Откуда вы знаете? — удивился Богдан.

— Стало быть, знаю, если говорю. Вот послушайте, люди. Минуло с тех пор больше двадцати лет. Доля нас тогда в Вену закинула. Работали мы с Дариною, женой моей, в пансионе, у одной фрау. Я, конечно, конюхом, садовником, а Дарина — кухаркой. Однажды приезжает в пансион миллионер, этот самый пан Калиновский, снимает весь дом. Привез он с собой молодую, красивую жинку и ее мамашу. И вот, люди, когда у молодой пани родился сынок…

— Ну вот, а говорили — Ярослав не сын Калиновского, — с упреком прервал рассказчика Богдан.

— Нет, я и сейчас говорю, не сын, — упрямо стоял на своем Омелько. — Когда в газете напечатали, что в России казнили одного революционера, пани Анна, так звали нашу пани, сильно захворала…

У Гая перехватило дыхание, в глазах замелькали черные круги, словно он долго-долго смотрел на солнце.

— Дитятко кормить надобно, а у пани молоко пропало, — рассказывал Омелько. — Моя Дарина не могла слышать, как дитя кричит, пошла в кормилицы. Пани Анна полюбила Дарину за доброе сердце, да и открылась ей, что не жинка она пану Калиновскому. Обманом заманул он ее и мать в Вену, обещал мужа пани Анны спасти от смерти.