Пантелеймон Романов - Русь. Том I
— Я совершенно так же думаю об этом.
— Вы очень милый… — сказала Ольга Петровна, подняв голову от шитья и с внимательной лаской вглядываясь в глаза Митеньки. Отбросив работу, она положила свою руку с золотой змейкой-браслетом на его руку и несколько времени совсем по-иному смотрела ему в глаза. Митенька не знал, какое теперь ему придать выражение своему лицу, и немного растерялся.
— С общей точки зрения я очень дурная женщина, а вы… так мне кажется, совсем еще нетронутый, и мне сейчас тоже хорошо с вами, пожалуй, совсем по-новому хорошо. А я люблю новое. Может быть, в этом и есть главная моя вина… Сядем сюда. Только постарайтесь быть таким же умным…
Они сели на маленький диванчик, стоявший около спинки постели, почти прикасаясь друг к другу. Но Митенька нарочно подвинулся, как мог, дальше от нее, чтобы она убедилась, что не ошиблась в нем, доверившись ему. И когда его рука нечаянно прикасалась к ее полному бедру, теплота которого ясно ощущалась под тонким шелком, он как бы испуганно отдергивал ее.
— Почему мне сейчас так необыкновенно хорошо? — как бы с живым удивлением невинности сказал Митенька. — Я вот так мог бы сидеть с вами до самого рассвета. И не только сидеть, а… ну что хотите… — прибавил он, покраснев, — и тогда я мог бы оставаться таким же умным…
Ольга Петровна повернула голову к Митеньке и несколько времени как-то странно смотрела на него.
— Я не знаю, какой вы… — проговорила она, глядя на Митеньку все с тем же напряжением желания понять что-то в нем, — такой ли вы, каким кажетесь: ребенком, который сам не понимает, что говорит, или вы совсем другой… чего я не допускаю, судя по вашим глазам…
— Я не знаю, какой я, — проговорил Митенька, но таким тоном, который как бы предоставлял ей самой догадываться о том, какой он. Ему понравилось то, что он для нее непонятен, и он нарочно тихонько подвинул свою ногу так, что она соприкоснулась с ее ногой.
Ольга Петровна не приняла своей ноги. И только закрыла глаза рукой. Потом вдруг повернула голову и несколько времени смотрела на Митеньку, закусив губы.
Митенька испугался и отвел свою ногу.
— Я вам сейчас скажу одну вещь… — проговорила Ольга Петровна, глядя на него прищуренными глазами, как будто она испытывала собеседника, прежде чем решиться сказать ему.
— Какую?
— Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете, но вы понимаете, что… с женщиной нельзя так… — Она не договорила.
— Что нельзя? — спросил Митенька удивленно и с облегчением, что все сошло благополучно и ничего позорного она для него не сказала, даже наоборот — после ее слов он почувствовал свое превосходство. Он даже нарочно спросил преувеличенно удивленным тоном, который показывал, что он прекрасно все понимает, но играет с ней, как кошка с мышью. И он уже определенно тихонько прижал свою ногу к ее ноге.
Ольга Петровна сидела несколько времени неподвижно, не отнимая своей ноги, потом вдруг порывисто встала, но не отошла, а стояла несколько секунд около Митеньки спиной к нему. Митенька не знал, что ему делать дальше.
— Идите спать… — сказала она, не оборачиваясь и как-то особенно резко.
— Почему?
— Идите… уходите! — повторила Ольга Петровна нетерпеливо, почти раздраженно.
Митенька, точно напрасно обиженный ребенок, встал. Она молча проводила его до двери. И когда он, сделав грустное лицо, оглянулся на нее в дверях, в глазах ее мелькнуло колебание, как будто ей стало жаль отпустить его, обиженного окриком. Близко подойдя к нему, как бы желая загладить свою резкость, она на мгновение задержалась в нерешительности. Потом неожиданно охватила его шею своими полными обнаженными руками и больно сдавила его губы до зубов своим влажным раскрывшимся ртом. Но сейчас же быстро оттолкнула его и крепко захлопнула за ним дверь.
В глазах Митеньки пошли круги, когда он очутился уже в коридоре перед запертой дверью. Стучать в дверь и просить в щелку впустить его — ему показалось уже глупо.
Сойдя вниз, он почти столкнулся с Федюковым, который не спал и выходил на балкон. Федюков от неожиданности уронил спички, а Митенька быстро проскользнул в кабинет, ничего ему не сказав.
* * *Наутро Митенька Воейков с волнением, которого он не мог в себе побороть, ждал встречи с Ольгой Петровной.
Она долго не выходила. Митенька нарочно сделал вид, что рассматривает книги в стеклянных шкафах вдоль стены коридора, через который она должна была проходить. Ему хотелось дождаться ее, чтобы увидеть застенчивую, виноватую улыбку женщины, которая много позволила, а теперь, при дневном свете, ей немножко стыдно смотреть в глаза.
Иногда горничная, скрывая от него, проносила наверх какие-то вещи, имевшие, очевидно, отношение к интимной стороне туалета молодой женщины. И он чувствовал приятное ощущение от сознания что горничная прячет от него, как от постороннего мужчины, не зная и не подозревая того, что он имеет ко всему этому близкое отношение.
Но, когда вошла Ольга Петровна, свежая от умыванья, только что завитая, в другом, чем вчера, платье, — в ней не было никаких следов перемены, которую Митенька ожидал найти в отношении к себе. Не было ни виноватой, застенчивой улыбки, ни смущенного взгляда. Она бодро и открыто взглянула на него и сказала естественно громко и свободно:
— Доброе утро. Вы уже встали, и Федор Павлович тоже? Должно быть, давно уж хотите кофе.
Говоря это, она не только не делала искусственно спокойного вида, а, очевидно, давно уже забыла обо всем или не придавала случившемуся вчера никакого значения.
Когда Митенька с Федюковым уезжали, она попрощалась с ним в гостиной и не вышла в переднюю.
Митенька Воейков, садясь в экипаж вместе с Федюковым, который возился со своими капюшонами и никак не мог усесться, смотрел украдкой на окна и все ждал увидеть где-нибудь смотрящие на него украдкой женские глаза. Но окна были пусты. В них никого не было видно…
XVII
Федюков долго молчал и мрачно смотрел по сторонам.
День был пасмурный, мягкий и теплый, какие бывают в июне после ночной грозы. В освеженном воздухе пахло теплой влагой и омывшимися цветами. Дорога, несмотря на прошедший дождь, была не грязная. Сухая земля впитала всю воду, и колеса катились по влажной дороге мягко, без стука и пыли. Только когда въезжали в лес, лошади шлепали по лужам и сильнее пахло лесной свежестью и зеленью после обильного дождя. Все поляны густо заросли травой, которая после грозы была особенно свежа. А придорожные кусты орешника, которые лошади задевали постромками, стряхивали с себя целый дождь капель.
— Вы мне перебили дорогу… — сказал вдруг Федюков, — но я на вас не сержусь и вас не виню. Я все понял… Проклятая жизнь и проклятая судьба! Почему она всегда непременно преследует того, кто выдается над общим уровнем? Всегда… В душе, здесь, — сказал он, распахнув борт пыльника и выглянув из-за капюшона на Митеньку, — целые миры, а в жизни у меня сплошная ерунда и чушь. Я скиталец. Скажите, куда мне приклонить голову и что мне делать? У меня нет никакого дела.
— А вы нигде не служите?
— Прежде служил. Но потом увидел, что не могу. Противно делать то дело, которое неизмеримо ниже нашего сознания. А все общественные дела именно таковы. Да и потом, что можно делать в такой стране, где существует правительство, подобное нашему? Как подумаешь, что это ему пойдет на пользу, так охватывает отвращение.
— Совершенно верно, — горячо согласился Митенька. — Я даже думаю, что с такими мыслями (а я придерживаюсь таких же мыслей) едва ли возможно участие в деятельности какого бы то ни было правительства.
— Вот!.. — сказал Федюков, выставив из рукава указательный палец по направлению к Митеньке. — Я думал об этом, но боялся испугать вас крайностями.
— О, пожалуйста! — воскликнул Митенька. — Чем угодно можете испугать, только не крайностями.
— Вы честный и благородный человек, — сказал взволнованно Федюков, пожав Митеньке руку, как будто почувствовав к нему внезапную любовь.
У Митеньки тоже пробежало что-то вроде холодка и дрожи от внезапного чувства.
— И заметьте, — сказал опять Федюков, — чем личность глубже, тем жизнь вокруг нее отвратительнее и бестолковее. Я вам про себя скажу. Вот хоть дома у меня… Про обстановку я уж не говорю — грязь и беспорядок — это все чушь, поверхностное, внешнее. Но вы семейную жизнь возьмите: жена у меня старая, неинтересная, вечная зубная боль. И спросите, почему я на ней женился и бросил свою первую жену, своего ангела-хранителя? Не знаю. Ей-богу, не знаю! — сказал Федюков, подняв к сжатым плечам руки с выставленными к собеседнику ладонями и тряся отрицательно головой.
— Но почему же?… — спросил Митенька. Федюков, не отвечая и как бы не обращая внимания на вопрос Митеньки, продолжал смотреть на него.
