Янка Брыль - Повести
У старшего унтера Качко знакомых в высшем свете было вообще немало. И на военной службе, и потом, когда он, где-то там покалечив глаз, работал в Одессе трактирным половым.
— Дай бог память, кажется, в одна тысяча девятьсот девятом. Проезжал генерал-губернатор Таврического края… (заминка) некто Крестовоздвиженский Петр Филимонович. На Дерибасовской, — перекувырку твою!.. И я стою на крыльце своего трактира «Белая акация». А он придержал своих рысаков, да и кричит, зовет из толпы народа: «Захар Иванович! Качко! Дружище!..»
— Узнал! — восторженно перебивает кто-то из мужчин.
— Вот же, перекувырку твою! Наш бывший генерал. По Никольск-Уссурийску. Потом — в Танку… (Заминка.) Пракрасный человек!..
На этот раз почему-то обошлось без «царствия небесного», будто знакомый где-то жив-здоров.
— И еще один Петя, — немного тише, чем обычно, сказал таки, не вытерпел Игнат.
Но на этот раз, видать, хозяин не услыхал.
Кроме такого уссурийско-таврического знакомства были еще и намеки.
Однажды дядька Захара вернулся из местечка под мухой, только не ночью и не зимой, и я тогда видел и слышал через забор незаметно, как он встретился с Канисом у будки. Тот был привязан, вышел навстречу, сел на хвост, глядя в лицо хозяину со всею преданностью.
— Канис! Дружище! Здравствуй, перекувырку твою! Как говорил покойный Николай Александрович Романов-Второй: «Ничего не вижу, тока кровь, кровь, кровь!..»
В такт с этим повтором человек покачивался назад-вперед-назад, а собака тоже в такт мела, мотала по песку хвостом. Тогда человек начинал петь свою любимую, одну на всю жизнь:
— И горит лучина, из-да-ва-я тр-реск, и вокруг тре-вож-ный!..
Дальше, к «разливанию блеска», не шло. Снова повторялось трагическое «кровь, кровь» покойного Романова-Второго. Словно про какого-нибудь ефрейтора или унтера из Танку: «Иванов-второй» или рядового — «Сидоров-третий»…
Так и подобно бывало часто. Когда же в рассказах, мягко говоря, перебарщивал кто-нибудь другой, дядьке Захаре это не нравилось. Даже и другу своему Ивану Бохану-Калоше[46], по-уличному Летчику, он не давал подыматься слишком высоко.
Бохан Калоша служил когда-то в «петергофской воздухоплавательной роте». Подогретый рассказами Качки, и он начинал своим мягким, также «городским», «культурным» голосом что-нибудь, например, такое (беру не с начала):
— Итак, значит, подымаю взвод по тревоге, а сам сажусь на дирижабль. Даю команду…
Тут речь обрывалась:
— Ефрейторишка, перекувырку твою! Какой взвод? Какую команду? Кто т-тебе даст ди-ри-жабль?!
Воздухоплаватель не обладал такой непоколебимостью, как железнодорожный старший унтер, и защищался мягко:
— Ты же ведь там со мною не был. Что ты орешь на меня? Удивительный человек!..
Почему ж он не сокол?
«Овес сей в грязь…» А картошку сажают, когда уже совсем тепло, когда цветут сады, щебечут ласточки.
Все между тем управились в поле, а дядька Бохан-Калоша только что начинает.
У его тощей вихлястой кобылки тоже была кличка, немного длинноватая: «Не на того наскочила». Так о ней говорили на пастьбе, в табуне, на улице, когда лошади возвращались вечером с выгона и когда она была в упряжке, — лишь бы не слыхал хозяин. Потому что, по сути, кличка эта принадлежала не ей, а самому Летчику, еще одна. Это она, буланка, однажды подмяла его под себя, заноровившись в оглоблях, когда порвались сначала супонь, а потом и хомут. Вокруг — хохот, так как это случилось на улице, а Летчик выбрался из-под буланки и победно закричал:
— А, стерва, не на того наскочила!..
Сегодня супонь и хомут держатся, телега также кое-как скрипит, на телеге — навоз, а рядом с телегой идет своей легкой, все еще военной походкой бывший воздухоплаватель.
Навстречу едет Алисей Тивунчик со странным и до сих пор непонятным мне бабьим прозвищем Ривка. Этот дядька, помоложе Летчика, тоже заслуживает особого разговора, но это — потом. А тут он пока что и слова не промолвит. Тивунчик уже полностью управился с весенней работой, едет откуда-то налегке и с веселым презрением к лентяю подымает, сидя на возу, правую руку над головой, крутит уставленным в небо указательным пальцем и важно, сосредоточенно гудит:
— У-у-у!
Летчик знает этот жест, видит его от Тивунчика не впервые, но по деликатности своей натуры не может стерпеть, злится:
— Ривка ты! Больше я тебе ничего!..
Так и разъезжаются.
Не хозяин был дядька Бохан-Калоша. Не туда у него тяга была. Даром что фамилия, как у шляхтича, двойная — двор ихний был небольшой, из хаты в гуменце шагов менее полсотни, а он, говорили, придя когда-то солдатом на побывку, выходил с отцом раненько молотить и подпоясывал в хате саблю. В гумне распоясывал ее, ставил в угол, потом уже брал цеп. Завтракать шли — снова подпоясывался. Где сабля, а где «дирижабля» были у него там, в солдатах, не очень-то кто из нижнебайдунцев разбирался. Хватало того, что это было потешно. После военной службы Иван Степанович жил до революции в губернском Минске, а что он там, бравый ефрейтор без сабли, делал — об этом не очень любил рассказывать, весь свой жизненный расцвет связывая только с Петергофом.
Прежде чем забежать в рассказе про дядьку Ивана далеко вперед, я должен с конца двадцатых годов вернуться назад, в самое начало столетия.
Моя старшая сестра Ульяна, теперь уже совсем бабуся, была тогда девчуркой, а там, где в нашем огороде растет у забора большой май (так у нас называются клены), ютилась в то время курная хатка. В хатке жил дед Корешок, которого так прозвали за поговорку «Едри твои корешки». Сказочный «москаль», николаевский солдат, который, вполне возможно, был не только на Шипке, но и в Севастополе или даже «покорял» перед тем Кавказ. Потому что помирал он, сестра мне рассказывала, в девятьсот седьмом году, когда ему было «без году девяносто». У деда было «три медале» и какой-то белый колпак на голове, а на ногах калигвы — обутки с острыми носками. И он просил так его похоронить: в колпаке, в калигвах и «медале» нацепив. Сестру мою, свою любимицу, попросил досмотреть, чтоб все, «едри его корешки, было в полной форме». На Ульяне тогда, как говорил мне крестный, «вода не держалась», непоседа была и хохотуха. «Ты ж, деду, — сказала она, — всех на том свете перепугаешь. Этим своим колпаком да калигвами». Однако сделали все, как он просил. Медали так и пошли с Корешком в землю. Может, когда и выплывут наверх, как тот дукат времен короля Зигмунта-Августа, который наш отец выпахал у самой деревни — через четыре столетия.
Теперь глянем и вперед.
Дядька Бохан-Калоша не только пережил своего друга Захара Качку, но еще и в партизанах побыл. За сыном Веней пошел, когда уже не мог укрыться от полицаев. Возраст у него был меж тем не тот, чтобы ходить на операции, и дядька досматривал при штабе коней. Однажды только и выбрался в район, одолжив наган. Шел по деревням близ пущи и в хатах, куда заходил перекусить к знакомым, спрашивал: «Как тут моя разведка? — Потому что жил он с разведчиками в одной землянке. — Если что плохо, не скрывайте, говорите. Ой дам, ой проучу!..» И надо же было старому чуть не в лоб напороться в сумерки на засаду. Удрал от нее таким осторожным кругом, что в лес, домой, вернулся из своего похода только на пятый день. Хлопцы смеялись, и сын его, толковый веселый Веня-минер, тоже смеялся. А сам старик позлился, пофыркал, однако воинственного форсу и после этого не утратил. Когда переписывали как-то бригаду и писарь спросил у «деда» о звании в первую мировую войну, Иван Степанович скромно, с полной убежденностью сказал: «Что же, пиши — лейтенант».
И о летании своем, совсем уже мифически устарелом, не забывал. Сам я однажды слыхал, как он рассказывал об этом новому человеку. Из соседней бригады пришел к нашему комиссару адъютантом бойкий варшавский еврей Крамарчик, и «дед» начал его где-то на третий день завораживать своим прошлым. Я как раз ночевал в лагере, приехал из района с донесением, лег раньше один в землянке и через приоткрытые двери то слышал, то не слышал, о чем там во дворе наш седенький воркует. Потом они вошли вдвоем в землянку, старик для верности спросил, не заснул ли я, я притаился, и он продолжал:
— Итак, значит, когда я командовал воздухоплавательной ротой…
От этого повышения по службе я не выдержал, тыкнул.
— А, стервец, ты не спишь!..
После освобождения, летом и осенью сорок четвертого, он работал участковым финагентом, ходил с офицерской сумкой, в которой были бумаги, химический карандаш, кусок хлеба и собранные деньги, никогда не разлучался с недавно нажитой винтовкой, а на куртке его красовалась медаль партизана Великой Отечественной войны.
В ту зиму дядька Иван и помер. Старая Алена, тетка очень медлительная, сонно сказала, что, может, его не только с медалью, но и с винтовкой надо похоронить: «Уж очень он ее любил». Веня был на фронте, но и дочки разобрались, что с винтовкой не надо. А медаль пошла туда, где давно лежат Корешковы, — может, за Шипку, может, за Севастополь, а то и за Кавказ…
