Георгий Березко - Необыкновенные москвичи
И, не зная, какой еще довод привести, она добавила:
— Я стенографию начала учить. Машинистки со знанием стенографии...
На полуфразе она умолкла, молчал и Белозеров, и она, спохватившись, виновато проговорила:
— Если только жена ваша не поедет за вами... Простите...
Он посмотрел на нее долгим, медленно менявшимся взглядом.
— Я тебя, Валя, во сне видел, а наяву прозевал, — отозвался он наконец. — Прозевал, прозевал! — повторил он покорно.
И от этой покорности на Валентину Ивановну пахнуло холодом — она поняла, что ничего не добилась, не переубедила его.
— Вот тут и задумаешься, що таке не везе, та як з им бороться, — сказал Белозеров.
Его охватила и благодарность, даже умиленность, и жалость, и тоска бессилия, — он ничем уже не мог помочь ни себе, ни ей, Вале. Она была — он и не догадывался об этом! — герой, одной из тех женщин, что способны пожертвовать собой и не заметить своего геройства... Но он-то, он был неспособен даже на то, чтобы принять ее жертву. Не позор теперь пугал его, — его пугала сама жизнь, которою он жил последние годы, а вернее — не жил, а обманывался, что живет. И у него не было больше желания продолжать этот бесцельный обман с ненужными ему, словно бы чужими, заботами, с полудремотным сидением у телевизора по вечерам, с ресторанными пьянками. Как видно, его истинная — солдатская — жизнь отшумела, отсверкала там, в подмосковных лесах на Варшавском шоссе, на днепровской переправе, на Зееловских высотах...
— Тебе-то, Валя, не так уж и не повезло — сын у тебя мировой, — попробовал он ее утешить. — Ты бога не гневи, Колька — золото!
— Николай Николаевич! — моляще произнесла она.
— Плохо, Валя, плохо... — сказал он. — И о чем это мы, если со стороны послушать?! — Он сложил письмо, выдавшее его, и разорвал на клочки. — Хватит об этом...
Но затем, словно бы поясняя и оправдываясь, он проговорил:
— Живу, Валя, как машинка заведенная... Завод еще не кончился, вот и живу. Отстал я, понимаешь, отстал от своих...
За дверью в коридоре зазвонил телефон — раз, другой, третий: никто из соседей не подходил, и Валентина Ивановна вышла. Вернулась она очень удивленная:
— Вас спрашивали, Николай Николаевич, — сообщила она. — А когда я ответила — сейчас позову, — положили трубку.
— Меня? — Белозеров тоже подивился. — Но кому известно, что я у тебя?
— Может быть, искали вас? — сказала Валентина Ивановна— Наверно, искали...
Она подумала, что милиция напала на след Белозерова, и от этой мысли ей стало немного легче: арест, возможно, спасал Николая Николаевича. В тюрьме ему было бы гораздо труднее, чем на свободе, привести в исполнение свой ужасный замысел. А спустя какое-то время он и сам отказался бы от него — любая беда выглядела особенно жестокой, пока она только близилась; потом оказывалось, что и с бедой можно жить.
— Николай Николаевич, — начала она, — вас не надо собрать?.. На всякий случай.
— Чего они так заспешили? — Белозеров тоже подумал о милиции.
— У вас чемоданчик есть. Я вас соберу... — робко сказала она.
— А если это не милиция? Кто же тогда? — Белозеров снова налил себе, но не стал пить. — Еще только один человек мог бы догадаться, что я здесь, у тебя! — сказал он. — Было бы невероятно...
— Бояров! — воскликнула Валентина Ивановна. — Точно! Он знает про нас с вами... Неужели же он? Совести у него не хватит.
— Совести у него хватит на все. Но зачем я ему теперь?.. А если это милиция?..
Белозеров встал, прошелся по комнате, улыбнулся рассеянно Вале, подбадривая ее, и остановился у стола. Надо было принимать решение: оставаться здесь и ждать или ехать сейчас же куда-нибудь за город, как и было раньше спланировано.
— Белые Столбы... — пробормотал он, не замечая, что думает вслух. — А не все ли равно!..
Телефонная трель опять раздалась в коридоре, и Валентина Ивановна бросилась из комнаты, оставив дверь открытой. Белозеров услышал: «Да, да... Николай Николаевич сейчас подойдет». И с рассеянной улыбкой, не убыстряя шага, он пошел к телефону: Валя протянула ему молча трубку.
— Кому там я понадобился? — спросил он в трубку и подмигнул Валентине Ивановне.
— Миколай Миколаевич, вы? — донеслось к нему громко, точно говоривший находился где-то очень близко. — Как здоровы, Миколай Миколаевич?!
— Что? — машинально переспросил Белозеров и сжал челюсти, чтобы не сорваться в крик; по медленному, как бы с ленцой, голосу он узнал Боярова.
— Почтение и низкий поклон, товарищ директор! Как здоровы? Жинка как? Привитанье ей от ее поклонника. А также добрейшей Валентине Ивановне... — продолжал Бояров, точно близкий друг, вернувшийся после долгого отсутствия. — Мне не треба было говорить, где вас искать...
— Ты вот что... — сказал Белозеров и перевел дыхание. — Говори прямо, сволочь, зачем звонишь и откуда?
— Ой, чую, вы сердитый на меня, Миколай Миколаевич! И ничо́го не скажу — причина есть... — все так же благодушно-медленно раздавался в трубке голос Боярова. — Звоню вам для то́го, что хочу повиниться перед вами. И, само собой, вернуть свой должок, если будет на то ваше согласие.
— Я тебя, Иуду, когда увижу, на месте придушу, — отчетливо и тоже неторопливо, овладев собой, сказал Белозеров.
— Ну что вы, Миколай Миколаевич, зачем так близко до сердца, — почти участливо сказал Бояров. — Нам с вами не по двадцать лет, мы сладимся... Я свое слово держу: сказал, что возмещу, значит, так и будет. А вам со мной ссориться расчета нет. Если завтра вам свободно, мы и повидаться могли бы... Мы сладимся, Миколай Миколаевич! А вас уж, видно, сомнение взяло.
Валентина Ивановна с испуганно-набожным выражением всматривалась в Белозерова, ловя каждое его слово. И облегченно вздохнула: Николай Николаевич усмехнулся — у него словно бы переменилось настроение.
— Ну что ты, я на тебя, Бояров, всегда как на каменную стену, — сказал он.
Слушая, он теперь как будто потешался внутренне, и его сузившиеся глаза остро блестели в полутьме коридора.
— Часиков в шесть-семь мне подходит, — сказал он. — Ты откуда говоришь, ты где?
Он опять усмехнулся, услышав какой-то ответ.
— Да, звони сюда... Завтра в десять я буду у телефона. — И еще через паузу он бросил: — Передам обязательно.
Он повесил трубку и, вернувшись в комнату, сказал:
— Валя, слышишь: Бояров привет тебе передает.
23
Чем больше душевных сил вкладываем мы в какое-либо дело, тем более важным оно нам представляется — тут возникает некая прямая зависимость. У Ногтева Андрея Христофоровича весь интерес существования сосредоточился ныне на деле Голованова, точно от решения этого затянувшегося дела зависело нечто неизмеримо большее, чем судьба одного молодого бездельника. И те препятствия, которые приходилось преодолевать Ногтеву, чтобы добиться осуждения Голованова, как бы увеличивали важность задачи, возраставшую прямо пропорционально затраченным усилиям. А надо сказать, что и устройство товарищеского суда, чему Ногтев отдался сейчас со всей своей энергией, оказалось не таким уж простым и легким, но потребовало и времени, и многих хлопот.
Неожиданно за неделю до суда отпал один из главных свидетелей обвинения, Кручинин второй: старому актеру улыбнулась судьба — его очередь на получение квартиры подошла раньше, чем он надеялся, и он поспешно со всем семейством, с афишами, с лавровым венком, перекочевал в новый, только что построенный дом, а затем его интерес к головановскому делу мгновенно увял: на открытку Ногтева Кручинин даже не ответил. Отпал, по-видимому, и еще один свидетель — Клавдия Августовна, вдова податного инспектора: сказавшись больной, она почти не показывалась теперь из своей комнатки. И Ногтеву пришлось срочно готовить других свидетелей, убеждать их и наставлять. Надо было вообще лично обо всем позаботиться: председатель товарищеского суда отсутствовал, уехал в командировку, и Андрею Христофоровичу стоило немалого труда заполучить на заседание по головановскому делу достойную замену. Среди членов суда, выбранных в свое время, был такой всеми уважаемый человек — участник октябрьских боев в Москве, а впоследствии видный партийный работник. Но этот ветеран революции решительно поначалу отказывался председательствовать на заседании, да у него и была к тому основательная причина — он недавно вернулся из больницы, — лишь с большой неохотой он уступил настояниям Андрея Христофоровича. Требовалось также подыскать просторное помещение, чтобы созвать на суд возможно больше народа, а затем связаться с редакциями газет, с «Вечеркой», с «Московской правдой», чтобы они рассказали о суде своим читателям. Так само собой и получалось: чем больше Ногтев занимался головановским делом, тем все больше вырастало оно для него в своем значении. Андрей Христофорович пошел и на сознательное нарушение обычной процедуры товарищеского суда, настояв на участии в нем общественного обвинителя, функции которого он брал на себя. А чтобы в зале во время заседания был должный порядок, чтобы придать уважение к суду, он обратился за содействием в штаб народной дружины, и ему пообещали прислать на заседание дружинников; они же, дружинники, обязались вручить повестку Голованову и так или иначе обеспечить его явку. Словом, Андрей Христофорович рискнул даже вызвать неудовольствие в исполкоме райсовета, где эти его меры могли и не получить одобрения. Но остановиться на полдороге он не мог. Снова, как в давние годы, он был целиком поглощен тем, что делал, и поэтому то, что он делал, казалось ему первостепенным, жизненно важным.
