Аркадий Львов - Двор. Книга 2
Ехали долго, кружным путем через Слободку, поскольку улицу Фрунзе возле Дюковского сада сильно занесло снегом. У женщин замерзли руки, ноги, невольно брала досада на себя: необязательно было ехать, достаточно было попрощаться дома и проводить до ворот.
Место дали плохое, где-то у черта на куличках: дальше начинался пустырь, вокруг валялись обломки мрамора с черными еврейскими буквами, куски гранита, битый ракушняк и порожние банки из-под серебрина и битумного лака.
Гроб поставили на землю, могильщики велели побыстрее, еще полно работы, а уже темнеет, заправили веревку, взяли за четыре конца и готовы были опустить, но тут подошел старый еврей, предложил прочитать муле и спросил, как имя покойника. Клава Ивановна назвала: Граник Ефим Лазаревич. Могильщики сказали: «Меер, не крути ейер и давай в темпе», — старик закрыл глаза, поднял голову, как будто слепой, оперся на свою палку и затянул тонким, весь в трещинках, голосом:
— Искор элогим нишмас або мори Хаим бен Лейзер шеолах леоломо, баавур шеани нодер цдоко баадо… им нишмос Аврум, Ицхок ви Иаков… Омейн.
Провожающие поблагодарили старика, каждый дал, сколько мог, рабочие опустили гроб в могилу. Клава Ивановна бросила ком земли, за ней Иона, Степан и остальные, сначала удары были гулкие, потом все глуше, землю стали сгребать лопатами, через минуту на месте ямы высился небольшой холмик, края с двух сторон срезали, сверху положили венки, Тося расправила ленты, чтобы можно было прочитать имя, и пошли к воротам. Остался один Адя, минут десять-пятнадцать он слонялся вокруг, подбирал обломки, очищал от снега — русские слова, еврейские слова, арабские и римские цифры, — вернулся к могиле, лег на венки, обнял руками и горько-горько заплакал. С северной стороны, недалеко от Новомосковской дороги, закричал женский голос, на миг утих и вдруг перешел в настоящую истерику с воплями, причитаниями и диким воем.
Адя отломил веточку хвои, оторвал черный бумажный листок, положил в карман и направился к выходу. У ворот резвились собаки — одна черная, как смоль, остальные коричневые с пятнами седины, — кувыркались в снегу и добродушно урчали. Рядом с кладбищем бульдозеры расчищали площадку, немного дальше экскаваторы рыли котлован, грузовики с прицепами подъезжали со стороны Заставы, самоходный кран опускал свой крюк с тросами, двое рабочих аккуратно крепили, кричали «вира!», громоздкая конструкция подымалась в воздух, на несколько секунд повисала неподвижно, затем поворачивалась вместе со стрелой, покачиваясь туда-сюда, и медленно опускалась на землю.
На огромном белом щите красными буквами было написано: «Выполним и перевыполним решения исторического XIX съезда!» Чуть пониже был прибит кусок фанеры, тоже с надписью: «Строительство завода „Автогенмаш“ ведет СМУ-504».
После похорон люди собрались в комнате у Ефима на поминки. Дина Варгафтик пожимала плечами: среди евреев так не принято и вообще дико; старый Чеперуха отвечал, что у Ефима от евреев остался один брис и место на третьем еврейском кладбище. А стопку московской водки покойный любил и сам был бы не прочь.
Первую минуту сидели молча, тяжелые лица, неподвижные глаза, потом Степан громко спросил, не пора ли наливать. Иона взял графинчик, наполнил стопку Клаве Ивановне, себе, Оле, Дине, передал Зиновию, и, пока наполняли остальные, поднялся и сказал:
— Дорогие соседи! Дорогие гости! Только что мы проводили нашего Ефима в последнюю дорогу, из которой никто не возвращается. Одни говорят, там сильно хорошо и потому не возвращаются. Другие говорят: какой смысл возвращаться в этот мир? Но никто не торопится, каждый оттягивает, сколько может, и надо было иметь такую жизнь, как у Ефима Граника, чтобы добровольно наложить на себя руки.
Иона вытер слезу, поднял стопку, пожелал покойному, чтобы земля ему была пухом, и опрокинул. Гости сделали то же самое, начали закусывать и понемногу завязался разговор. Ляля подошла сзади к мадам Малой, зашептала на ухо, та кивнула в ответ, попросила минуточку внимания и, сидя на своем месте, обратилась к присутствующим:
— Товарищи, мы любили нашего Ефима от всего сердца. Это правда, у него была нелегкая жизнь: он потерял свою семью, жену, детей. Но не он один, наряду с ним миллионы и миллионы. А с другой стороны, наши люди, рискуя своей жизнью, спасли ему дочку. Когда пришло время вернуться в Одессу, его не оставили на улице: ему дали комнату, дали работу, на передовом заводе, а недавно завком решил выделить ему новую комнату со всеми удобствами. Здесь сидят товарищи с завода, они могут подтвердить.
Товарищи подтвердили и еще добавили, что Ефим был всегда на хорошем счету, пользовался уважением в коллективе, хотя имел свои странности.
— Не только странности, — сказала Клава Ивановна, — а кое-что побольше. И это — самое главное, что привело его к безрассудному поступку, а не какая-то особенная, тяжелая, как изображает наш Чеперуха, судьба. По-своему Ефим Граник прожил неплохую жизнь, и тут наш двор сыграл не последнюю роль.
С другого конца стола кто-то невольно ударил в ладони, люди зашикали, опять наступила тишина, только слышно было, как стучат вилками и хрустят на зубах соленые огурцы. Динина собачка Альфочка жалобно заскулила под столом, хозяйка почесала ногой спинку, бросила кусочек колбасы и подтвердила слова мадам Малой: действительно, Ефиму совсем не так плохо жилось, есть немало людей, которые могли ему еще позавидовать. А ее Гриша, такой жизнелюб, такой весельчак, должен был погибнуть в первые дни войны.
Через полчаса женщины хорошо отогрелись, немного повеселели. Иона, Степан и еще двое товарищей с завода сложились между собой, вручили Аде семьдесят рублей, он добавил кое-что из своего кармана, сбегал на Тираспольскую площадь и принес три бутылки, закуски было достаточно. Потом сложились еще раз, бабушка Оля сверкала глазами на Иону, а он поднял перед собой стакан, держа в вытянутой руке, и размахивал:
— Люди! Нет больше на свете Фимы Граника и никогда не будет!
В конце концов Иона совсем раскис, разорвал на себе новую сатиновую рубаху и кричал, что все мы сволочи и лярвы, но самый первый — Чеперуха: он видел, как Ефиму жмет сердце, и бросил на произвол судьбы.
От этих криков у людей опять испортилось настроение. Клава Ивановна велела Зиновию увести отца, чтобы не позорил семью, а Иона припал на грудь сына и так зарыдал, что у других тоже невольно выступили слезы, даже сама Клава Ивановна не могла сдержаться.
Тося смотрела пустыми, невидящими глазами, осеняла себя мелким крестом, Степан дергал за руку и требовал прекратить, а то люди вокруг смеются. Марина Бирюк вступилась за Тосю: дуракам закон не писан, пусть смеются, когда другие плачут.
Прибежал Лесик: от папы телеграмма — завтра прилетает. Марина схватилась за сердце: ой!
Старого Чеперуху сын увел домой, настроение опять пошло вверх. Ляля, Дина, Оля поздравляли Марину, Степан присоединил несколько слов от имени мужчин и, как обычно, не пожалел перца. Марина зарумянилась, весело засмеялась, тут же прикрыла рот ладонью, Клава Ивановна нахмурилась и сказала: пора по домам.
Когда уложили детей и сами легли, Катерина спросила Зиновия:
— Что будем делать с комнатой Граника?
Зиновий не ответил, повернулся спиной, дернул за шнур подвесного выключателя, свет погас. Минуты две молчали, Катерина опять дернула за шнур, свет зажегся, и повторила:
— Что будем делать с комнатой Граника?
Зиновий лежал на боку, лицом к стене, Катерина потянула за плечо и сказала: если в этом доме нет мужика, она сама возьмет топор и снесет перегородку.
— Слушай, — Зиновий поднял голову, — человек еще не остыл. Как ты можешь?
— Это моя комната, — сказала Катерина. — Когда Граник приехал, а Бирючка даже не захотела открыть дверь, я дала ему приют: отрезала кусок от себя, от своих детей — и дала.
Зиновий повернулся на спину, глаза смотрели в потолок:
— А двадцать лет назад здесь была прачечная, потом сделали форпост, и украшал дядя Фима, Оськин папа, и так украсил, что детям было приятнее, чем у себя дома.
— Это моя комната, — повторила Катерина. — Моя и моих сыновей, и я не хочу знать, что было у вас сто лет назад.
Зиновий лежал рядом, худое лицо, высокий лоб, кончик носа чуть-чуть опущен, на щеке отдельные веснушки, точь-в-точь как у Гриши, Катерина сладко потянулась, обняла рукой, прижалась и прошептала:
— Сумасшедшие люди. Сколько можно цепляться за старую Одессу! Ты не заберешь комнату — другие заберут.
Утром Катерина опять заладила свое. Пришла бабушка Оля, мальчикам пора было в детский сад, она специально оттягивала, чтобы поддержать Катерину, которая в этот раз была права с ног до головы, с какой стороны ни посмотреть. Зиновий отмалчивался, как будто воды в рот набрал, Катерина заявила, что сама пойдет к товарищу Дегтярю, в жилотдел, в горсовет, и пусть попробуют отказать.
