Анатолий Афанасьев - Больно не будет
— Пойми, Даня, — умоляюще проскрипел Кременцов, — она самое дорогое, что у меня осталось. А может, вообще не было у меня ничего дороже. Она, правда, болела недавно, но это пустяки, пройдет, она еще так молода. Как тебе только в голову взбрело, дьявол мохнатый!
— Она не телом больная, Тима, — голос друга вкрадчив и жалеющ. — Ладно, забудь, что я здесь говорил. Наверное, померещилось. Утро вечера мудренее. Пойдем, Тима, на воздух, подышим маленько перед сном.
Они постояли на крылечке, завороженные. Приковылял сонный Тубик, со стоном зевнул, улегся у их ног. Жирная чернота ночи, проколотая тусклыми пуговичками звезд, отлилась на краю неба странной широкой багровой полосой. Земля истомно парила. Тишина заклинила уши будто тугими ватными тампонами.
— А, Тима! — Данила тронул его за плечо. — Вот оно, чудо! Вот оно! А ты испугался. Раньше срока никто туда не уйдет. Но там тоже бояться нечего. Ты чуешь?
— Да, брат. Прекрасно! Мы уж старые с тобой, а все одно — мороз по коже. Природа, мироздание, чудо! Что ж это мы молодость нашу такими щенками пробегали, протявкали, ушами прохлопали. Обидно порой до слез. Выть хочется от тоски.
— Нет, Тима, ты не прав. Все шло как надо, как от века заведено. Не в нашей воле менять. Не набегаешься — не устанешь. Не нагрешишь — не покаешься. Все правильно. Жили мы хорошо, ты это зря, зла не делали, по крайней мере, с умыслом. Ведь так? Детей ядом не травили, женщин не насиловали, а что в руки шло — так не всегда и брали. И вот тебе награда — дыши, стой, гляди вволю, пока коленки не задрожат. А у меня уже подгибаются, лечь пора. Пошли в дом, Тимоша, друг родной! Не горюй ни о чем!
— Пошли, — послушно отозвался Кременцов.
Побежали один за другим солнечные, роскошные, безрассудные дни, как клубничинки из короба посыпались. Кира вела себя барыней. Просыпалась рано, но, когда бы ни проснулась, мужчины были уже на ногах. Умывшись на дворе ключевой водицей и приведя себя в порядок, она поспевала к накрытому для завтрака столу. Втроем пили чай и улыбались друг дружке. Кира сразу взяла такой тон, будто она в доме хозяйка и повелительница, а эти двое у нее в услужении. Повелевала она милостиво, но потачки не давала. Мужчины смешно суетились, делая вид, что сейчас разбегутся в разные стороны. Им нравилась эта игра. Какие они милые, как стараются во всем ей потакать. Спасибо, спасибо! Она чувствовала себя окрепшей и здоровой. Головокружения совсем исчезли, за столом она уписывала втрое против прежнего. Про болезнь и думать забыла. Да обо всем, кажется, забыла. О муже, оставленном без присмотра, о родителях бедных, несчастных, о Москве, о работе — о том, кем была она и кем стала. В чудное, долгое оцепенение погрузилась она. Словно подхваченная заботливым теплым течением вплыла в удивительный, фантасмагорический и простой мир, все дальше и дальше, и боялась оглянуться на оставленный берег. Было как в волшебной сказке, где героя предупредили, чтобы он шел и шел вперед и ни в коем случае назад не оборачивался — иначе погибель. Киру никто не предупреждал, она сама знала — не надо, не надо оглядываться!
После завтрака они совершали долгие прогулки, Усов показывал им свои владения, где было много чудес. Они плутали меж серебристых вечнозеленых елей, утопавших в первобытных, огромнолистных папоротниках, любовались незнакомыми растениями — кустарниками с ветвями, подобными остроконечным стрелам, деревцами, многоствольными, переплетающимися друг с другом в изощренных, сладострастных объятиях, — застывали в восхищении перед диковинными нагромождениями камней, угадывая в них великий художнический замысел, ибо то были творения природы, с которой может соперничать разве лишь гений. Каждое растение, каждую невнятную пичугу, мелькнувшую в ветвях, каждого жучка, неосторожно высунувшегося из укрытия, Данила Степанович с удовольствием приконопачивал латынью, но Кира, с не меньшим удовольствием тут же все переименовывала на свой вкус и объявляла, что новые названия присваиваются навечно. Экзотические деревья, кустарники и травы, латынью обезличенные, она называла «слюнявчиками», «пеплом розы», «бармалеями», «воблами», «крокодильчиками», «снегопадом в Орехове», «петюшками», «эротоманчиками» и прочее, прочее. Жалобу Кременцова, что трудно сразу запомнить так много новых слов, она отмела, как циничную и недостойную его башковитости. Чтобы как-то отблагодарить хозяина этих заповедных мест, она окрестила одну из каменных скульптур, очертаниями напоминавшую богатырскую голову в шлеме, «Даниловым усом», а пушистого паучка, раскачивающегося на еловой ветке, как на качелях, велела именовать «Тимофеевой грезой». Однажды Данила Степанович вывел их к запрятанному в скалах изумительной красоты озеру, небольшому, метров ста в ширину, безупречно овальной формы. Поверхность озера отливала настолько ослепительно-угольной чернотой, что, открывшись внезапно, оно представилось взорам разверзшейся в бездну черной дырой. Кира от изумления открыла рот и захлопала в ладоши. Кременцов пробормотал что-то неразборчивое. Данила Степанович горделиво усмехался, точно и озеро, и чеканные склоны над ним, и чистейший, пьяный воздух — все это было делом его рук.
— Никогда в жизни не видела ничего подобного, — вымолвила Кира слабым голосом. — Тимофей Олегович, милый, это же с ума сойти!
По извилистой тропке они спустились на каменистый, но пологий берег, подошли к самой кромке. Кира склонилась и зачерпнула воду в ладоши. Вода по цвету оказалась обыкновенной, прозрачной, и дно у берега было светлое, камень с налетом песка. Почему же сверху озеро виделось чернее чернил?
— Оно очень глубокое, бездонное, — пояснил Данила Степанович. — С этим озером связано, конечно, много преданий. Самое, пожалуй, удивительное, что у него до сих пор нет названия.
— Прекрасно, — сказала Кира. — Это будет мое озеро. Сейчас я напьюсь из него, и оно станет моим. А если кто-то еще посмеет претендовать, то в этом озере он и утопнет.
Она опустилась на колени, прильнула к матовому зеркалу ртом. Сделала два глотка, потом опустила лицо в воду, открыла глаза — темень и жуть.
— Можно мне искупаться? — спросила у Данилы Степановича.
— Ни в коем случае. Вода ледяная!
— Правда ваша. Но главное — у меня нет купальника. А купаться голой я стесняюсь перед Тимофеем Олеговичем. Он может подумать бог весть что. Ладно, в другой раз. Ведь мы еще сюда придем. Придем?
— Было бы желание, — ответил Усов и заглянул ей в глаза, как в душу, снисходительно-печально, будто осторожно потрогал какой-то верткий рычажок внутри нее, и она сникла, отступила под этим пронзительно-обжигающим синим взглядом. «Боже мой, — подумала она. — Кто он? Что он знает обо мне? Да он, кажется, все знает!»
Возвращались обыкновенно во второй половине дня, измотанные, обессиленные. У Киры от лазания по горам с непривычки ноги не гнулись и спина постоянно ныла, а как уж выдерживал эти походы Кременцов — одному ему известно. Пес Тубик, глубоко оскорбленный тем, что его не брали с собой, а оставляли пасти никому не нужных коз, встречал их волчьим воем и демонстративно забивался в свою конуру под пристройкой, но выдерживал характер недолго: чуть заслышав голоса, выкатывался наружу и устремлялся к ним с обреченным, восторженным лаем. Он хорошо запомнил, как удачно повалил Киру при первой встрече, и главной его целью было каждый раз повторить этот подвиг. Кира, хохоча, отбивалась из последних сил, а Тубик, выгибая спину горбом, неутомимо подкатывался ей под ноги. Удавалось спастись от него только в доме.
— На цепь посажу подлеца! — грозил псу Данила Степанович.
— Какой он породы? — интересовалась Кира. — Он похож и на овчарку, и на борзую. Это ведь удивительно, да?
— Никакой он породы, — не без гордости отвечал хозяин. — Это мне сын из Оренбурга привез подарочек. Проклинаю тот день и час, когда я его принял. У него, у проклятого Тубика, не все дома. Вы погодите, он себя покажет. Он иногда такие номера откалывает — убить его мало.
После ужина, простого и сытного — горшок каши, жареное или тушеное мясо, козье молоко, сыр, отправлялись на лужайку недалеко от дома, усаживались на бревнышки. Усов курил трубку, Кременцов и Кира наслаждались зрелищем заката, впитывали в себя свежую одурь подступающего вечера, почти уже засыпая, блаженно потягиваясь. Дни весны, как по заказу, стояли ясные, меланхоличные, а ближе к вечеру с гор спускались игривые ветерки, копошились, повизгивая, в кустарниках, дотрагивались до разгоряченных лбов прохладными, невесомыми ладонями. Все, что охватывал взгляд в мрачнеющем, готовящемся к ночи мире, было неописуемо прекрасно. Казалось в такие минуты, что, если лечь и приникнуть к земле внимательным ухом, то обязательно услышишь биение ее живого сердца.
— Мы здесь совсем как на необитаемом острове, — сказала как-то Кира. — В самом деле, Данила Степанович, объясните, почему мы никого не видим? Где дружелюбное местное население? Сюда вообще-то ступала нога человека, кроме вашей? Мы в Грузии или на Земле Санникова?
