Рустам Валеев - Земля городов
— Может быть, — с улыбкой согласился главврач, — я, наверно, только сослепу не замечал, какой вы буйный пьянчужка.
— Я плакать не буду, если вы меня уволите, учтите это.
— Господь с вами, я не думаю вас увольнять! Но поймите, я должен сделать вам внушение, да я уверен, что ничего такого больше с вами не произойдет.
— И напрасно вы так уверены, Николай Порфирьевич. Вы совсем не знаете своих работников.
У главврача хватило выдержки не вспылить и не выставить упрямца вон из кабинета. Но разговор он между тем прервал и сказал, чтобы Билял зашел к нему как-нибудь потом в лучшем расположении духа. Другой бы тут же и сообразил, что разговор-то исчерпан, но Билял… Впрочем, и он понял доброхота Николая Порфирьевича. Но слишком уж легко все сходило ему с рук, все, всегда — Билял, я думаю, в этой ситуации склонен был обобщать. Да, если верить Нурчику, ему хотелось поскорей уволиться из ветлечебницы. (Но зачем, для чего?)
Словом, он опять заявился к главврачу.
— В конце концов его, кажется, уволили, — сказал Нурчик. — И он, может быть, уже уехал.
— В Пермь?
— В Ростов, ты хотел сказать?
Так вот Билял уехал в Ростов. Деля собиралась в городок, чтобы забрать сына. Вот будут жить вместе, а это не одиночество. У всех вокруг меня все менялось — у матери и отчима, у Биляла, у Дели, у Салтыкова, собравшегося куда-то на грандиозную новостройку, — у всех, но только не у меня. Было горько и пусто на душе, и опять вспомнился Харун, его озера, вот где можно забыться хоть на день-два. Решено, поеду, пусть и у меня произойдет что-то хотя бы в виде кратковременной поездки на природу. Я позвал Делю, ничуть не надеясь, что она поедет. Но она неожиданно согласилась.
В субботу мы погрузились на редакционный «газик» и поехали.
Подъезжая к рыбацкому стану, я еще издали заметил на пригорке знакомую фигуру. Когда машина стала, Апуш побежал было с пригорка, но, узнав нас, перешел на медленную, увесистую поступь. Он подал мне руку и цепко, с тревогой и отчуждением, заглянул в мое лицо. Он точно чего-то ждал от меня. Прошло, наверно, с полминуты, прежде чем он решил заметить Делю.
— Очень приятно, да, — пробормотал он, — воздух тут хороший…
«Манкирует, подлец!» — подумал я, и мне стало смешно.
На порожке домика с камышитовой крышей показался Харун и приветственно помахал рукой. Пока шофер с Харуном вытаскивали наши вещи из машины, я стоял с Апушем и разглядывал его с удивлением и любопытством. Внешний вид его переменился разительно: с него слетела приглаженность-причесанность городского жителя, некоторая подтянутость уступила место вальяжной неспешности мужика, привыкшего к трудам на природе; было видно, что нынче он не побрился, майка не первой свежести, руки черны, с грязью под толстыми ногтями, точно он всю жизнь только и делал, что выворачивал тяжелые пни и таскал их на себе.
— Я тут помогаю дяде Харуну, — сказал он, вроде оправдываясь, и кивнул на полянку, где лежали вывороченные пни. — Пожалуй, поработаю еще. — И он пошагал к полянке. Точно по сигналу из палатки рядом с домиком вышли трое парней (парни, видать, были из ближней деревни и подрядились к Харуну на корчевание пней) и, лениво помахивая топорами, двинулись за Апушем.
— Эй, ребятки! — крикнул Харун. — Вы, надеюсь, еще не завозили коряги в заросли? Без меня не подберут подходящего места. Надо где поглубже, иначе вода промерзнет до самого дна — и ондатре конец. — Он оживленно хохотнул и хлопнул меня по спине. — Апуш собирался на юг поехать, денежки складывал. А теперь говорит: лучшего места, чем ваши озера, не найти. Он уже неделю доживает здесь.
— У него на водохранилище свой сад, — сказал я.
— Что сад, что сад! — замахал руками Харун. — Сад тьфу, оранжерея! — Ему вроде хотелось оправдать присутствие здесь Апуша. — Приезжает ко мне, поздно уж было, мы с женой спать собирались. Говорит: дядя Харун, не сердись, а где хочешь найди и дай выпить. Выпили мы с ним. А он говорит: не сердись, а с одной не взяло, а я хочу тебе кое-что рассказать. Управился и со второй, да только ничего уже рассказать не мог. Наутро я собрался на Узункуль, вижу — ему свет не мил. Давай, говорю, я тебя на озеро свожу, все твое похмелье пройдет. Заехали к его жене — сказаться, а жена в крик: уж не там ли ночевал, где всякое отребье ночует? Однако поехали мы с ним. А теперь вот отпуск оформил и уже неделю доживает.
— Он вроде не собирался в отпуск.
— Откуда мне знать. Однако, пусть живет.
После завтрака мы взялись за работу. Деля пошла погулять в березняке. Мы стаскивали коряги к берегу, привязывали к ним грузила из камней и волокли в лодки. Затем плыли вдоль берега и оставляли коряги где глубже. Осенью ондатры оборудуют себе хатки.
Ужинали уже в темноте. Мы пили водку, ели уху, полевой лук и хлеб домашней выпечки, пахло лесом, кострищем, озерной сыростью.
— Славно, славно, — говорил Харун, осоловев от еды и пития. — Вот замерзнет озеро, можно начинать промысел. Я вот Апуша зову: давай ко мне, будешь первым бригадиром.
— Я и там первый, — хмуро ответил Апуш и настороженно отодвинулся в темноту.
— Приневоливать не будем.
Напившись чаю, парни ушли в палатку спать. Немного посидев, за ними отправился и Харун. У догорающего костра мы остались втроем, и молчание сразу показалось напряженным и тягостным.
— А дядя Харун, видать, надеется тебя переманить, — сказал я.
— Может, и надеется, — хрипло отозвался Апуш. — Но я стройку не брошу, дудки, брат. Я вот думаю, если так пойдет и дальше… — Он замолчал и стал ворошить костер. — Комары, язви их!
Деля встала.
— Пожалуй, я пойду.
Как только она скрылась в домике, Апуш придвинулся ко мне и заговорил почти шепотом:
— Если так пойдет и дальше… это ж на какую высоту можно подняться…
Грешным делом, я считал Апуша не то что ленивым, а вот, может быть, развращенным вольной жизнью в городке. Судите сами: отработал сутки на почтовой машине, двое свободных, и он возится с кроликами, мастерит то шифоньер, то трюмо или табуретки на продажу. А если ему неохота, кроликами займется жена, а табуретки подождут. Вот зима подкатывает, и он забивает сотню-другую кроликов, мясо в общепит, шкурки шапочникам. И деньги есть, и зима впереди спокойная, мяса вдоволь — бычка или телку забили, картошка со своего участка, чай-сахар в магазине. И все это добывается в спокойных, будто бы даже ленивых заботах. А тут — каждый день напряженной работы на укладке бетона…
Но здесь он познал то, чего никогда, может быть, не познал бы в городке — славу первостатейного трудяги, да не просто рядового, а бригадира, отца-матери для своих подопечных. И люди, воздавшие ему за его труды, ничего знать не хотят о том, кто он был вчера, им нет дела до его дедов, до отца, зачавшего его поспешно в полночь, а там двинувшегося тайком на станцию красть уголь. Здесь о нем не говорят: а, это внук Хемета, отпрыск воришки, проклятый пасынок чудака Якуба, тот, что кроликами промышляет и так далее, и тому подобное. Нет, сейчас его знают как бригадира, принявшего за смену шестьсот кубов бетона. Даже историю с золотыми зубами мало кто помнит, разве что прежние дружки-приятели на энергоучастке. Так что здесь он свободен от прошлого, а пустоту от смены до смены он заполняет как умеет: в кино сходит, во дворце концерт послушает, то на дежурство в народную дружину, то хоккей-футбол.
Но вот чего я не знал: его огорчений, страданий, с которыми он поделился со мной в тот летний вечер у потухшего костра.
— Слишком многого хотят от бригадира, — начал он со вздохом, — слишком многого. Что ни бездельник, или пьяница, или с условной судимостью — взяли моду ко мне направлять. На перевоспитание. Ну ладно, я принимаю. С кем поговоришь, кто сам видит, какой у меня кулак, и не захочет дурака валять. Даже ежели стараться, у нас наряды меньше чем по семь пятьдесят не закрывают. Кому не интересно в такой бригаде работать? Ну, а нынче весной парнишку направляют, ничего парнишка, только дерганый, отец ушел, а их у матери четверо, мал мала меньше. Я ж говорю, ничего парнишка, можно такого пригреть. Всесвятский говорит: ты давай подружись с ним, ну, в гости пригласи, сам сходи, может, на рыбалку с ним, может, в кино, словом, живую связь держи с подчиненным. Ладно, говорю. Стал я с парнишкой разговоры о том, о сем вести, в гости даже пригласил, звал на рыбалку, да он оказался не охотник. Но поговорить любит! И все про автомобили, прямо помешан на этих автомобилях, подарил мне штуку заводную, сам сделал. Я, говорит, очень вас уважаю. Уважай, ладно, но мне-то про автомобили сидеть и слушать — это ж время и терпение надо иметь. Ты, говорю, вот что… мне, говорю, понимаешь, как бы для опыта предложили дружить с тобой, думали, ты дефективный ребенок, а ты у меня стал ударником. Я, конечно, социологам могу соврать, что все это результат душевного общения, хотя это будет самое настоящее вранье. — Он вздохнул с горечью, стал подниматься. — Ладно, молчи… молчи, говорю!
