Михаил Стрельцов - Журавлиное небо
Припоминаете, что это чем-то сродни мысли Чернышевского о «разделении труда» в обществе, о том, что в молодом обществе литература не может быть только литературой. Пушкину стыдно, что он «только поэт», хотя, как известно, «только поэтом» он не был. Хотя он и заявлял, что поэт рожден не для «житейского волненья, не для корысти, не для битв», — но это было понятной реакцией на те уродливые формы зависимости поэта от общества, какие часто вырабатывает жизнь. И Богдановичу было стыдно, что он поэт. В «Апокрифе» музыкант говорит Христу: «…стыдно мне, ибо сегодня трудовой день, и все хлопочут вокруг него, один я никчемный человек». И Богданович, как и Пушкин, в иные минуты горячо и страстно обороняет свое право на звание художника. Христос отвечает музыканту:
«Ибо нет правды в том, кто говорит, что ты — лишний на земле. Истинно говорю я тебе: вот подойдет к нему (к крестьянину. — М. С.) час горечи — и чем он развеет свою печаль, кроме твоей песни? Так же и в день радости он призовет тебя».
А вот еще какие слова есть в том же «Апокрифе»:
«Я же — говорю вам: хорошо быть колосом; но счастлив тот, кому довелось быть васильком… Ибо зачем колосья, если нет васильков?»
Василек и колосья, красивое и полезное, взращены на одной ниве. Таков выстраданный, а потому и простой вывод Богдановича.
«Родиной василька» назовет Богданович свой край — Белоруссию. Он хотел сказать, что это та земля, которая родит многих и многих поэтов.
ОШИБАЛСЯ ЛИ БОГДАНОВИЧ?
Вот еще одна из его загадок.
Мы знаем, что уже в статье «Забытый путь», написанной в 1915 году, он неожиданно заявит:
«Белорусских стихов у нас еще не было, — были лишь стихи, написанные белорусским языком».
Утверждение, мягко говоря, категоричное. Некоторую долю преувеличения Богданович, понятно, мог допустить, но мысль его настолько явна и так она пронизывает всю статью, что не считаться с нею невозможно.
Мысль эта пугает своей остротой даже сегодня. Интересно, какая реакция была бы на нее в годы Богдановича, если бы статья была опубликована — помешали, вероятно, тяжелые обстоятельства первой мировой войны, отсутствие печатных органов или что-нибудь другое… Как бы то ни было, статья увидела свет только в 1918 году, после смерти поэта, — в качестве иллюстрации к некоторым стихам так называемого «белорусского склада». И то, что публикация неизбежно носила мемориальный характер, и то, что Беларусь вступала в новую историческую полосу своего развития и многое изменялось под напором нового, — скорее всего, надо думать, приглушило высокую страстность статьи Богдановича, которая до самого последнего времени и вспоминалась нечасто и почти не цитировалась. Стихи Богдановича «белорусского склада» входили во все его посмертные издания, жили сами по себе, а статья жила, пожалуй, лишь в памяти исследователей творчества поэта, ожидая своей интерпретации в тесной связи с теми же стихами.
Категоричность поставленного Богдановичем вопроса потребовала ясности в ответе на него. Были у нас белорусские стихи или нет? Преувеличивал ли Богданович в своем утверждении, или он имел в виду вовсе не то, что согласно формальной логике, вытекает из его статьи?
Одну из первых попыток объяснить позицию Богдановича предпринял О. Лойка. Мы часто обращались к его книге, часто полемизировали с нею, и не потому, что автор исказил какие-нибудь истины, ставшие бесспорными, или слишком субъективно осветил творчество поэта. Книга О. Лойки о Богдановиче — серьезный и фундаментальный труд. Именно потому, что исследователю пришлось рассматривать многие аспекты творчества нашего великого национального поэта чуть ли не впервые, он, естественно, не мог уберечься и от некоторых ошибок. Так что же — ошибался или не ошибался Богданович в своих поисках «белорусского склада»? О. Лойка отвечает ясно: да, «ошибался искренне». Как О. Лойка аргументирует свое утверждение? Он говорит, что все началось с поисков Богдановичем «оригинального вклада в мировую поэзию»; что Богдановичу будто бы
«пришло в голову искать это оригинальное за пределами всего того, что писал сам поэт ранее, что писали до 1915 года Купала, Колас, Тетка, их предшественник Богушевич и др.».
«Поиски „чисто“ белорусского, — пишет О. Лойка, — поэт начал, не учитывая того, что не может быть национальной поэзии вне опыта общечеловеческого».
Скажем сразу: нам кажется немного странным такое утверждение исследователя.
«Путь любой поэзии — в органическом творческом единстве традиций национальных и общечеловеческих».
Это бесспорно, с этим мы согласны, как говорят, на все сто процентов. Но разве можно думать, что с этим не согласился бы сам Богданович? Тот Богданович, для которого опыт мировой поэзии всегда был одним из наиглавнейших источников обогащения национального искусства, — ведь здесь как раз и была та основная и первая мысль, с какой он пришел в белорусскую поэзию. Отделять национальное от общечеловеческого и наоборот Богданович никак не мог. Допустить, что Богданович в 1915 году отказался не только от своей главной мысли, но и от того, что им было создано, мы тоже не можем. Хорошо, допустим даже, что он мог безжалостно отнестись к себе, к своему творчеству и даже целиком зачеркнуть его. Но творчество тех же «Купалы, Коласа, Тетки, их предшественника Богушевича и др.» так просто перечеркнуть он не мог. Это было бы слишком для него наивно, слишком по-детски: нет меня, пусть не будет и вас!
Нет, тут что-то не так. В Ялте, тяжелобольной, будучи уже при смерти, Богданович находит утешение в том, что есть у него книжка «из типографии пана Мартина Кухты», знаменитый «Венок», в который густо вплетены наряду с васильками цветы с чужих полей; «Венок», в котором общечеловеческое и национальное предстает в неразрывном гармоничном и органическом единстве.
Нет, не отрекается от своего творчества Богданович! Разгадку мы должны искать в другом.
Кстати, О. Лойка, переходя к конкретному рассмотрению стихов «белорусского склада», как бы забывает об «ошибке» Богдановича и довольно убедительно связывает эти произведения с поисками поэтом эпоса, правда, оговариваясь, что мы имеем здесь дело со стилизацией под фольклор. Стилизация — это упрек Богдановичу, так как исследователь хотел бы видеть его эпиком иного, конкретно-объективного плана, наподобие того, каким показал себя Колас, создавая «Новую землю». По мысли О. Лойки, «в начале XX века оставалась насущно важной задача дальнейшего раскрытия бытовой сферы жизни, раскрытия, которое сочеталось бы с исследованием духовного склада народа и всесторонним показом действительности на уровне достижений самых развитых литератур мира». Богданович, согласно О. Лойке, не делает этого, так как ошибается, и потому становится на все тот же путь стилизации.
Можно согласиться с О. Лойкой вот в чем. Стихи «белорусского склада» действительно попытка эпического осмысления жизни. Но — это не подступ к эпосу, как склонен думать О. Лойка, а нечто самостоятельное, цельное, ясное по своей концепции, задачам и жанру.
Но пока еще несколько слов о самой статье.
Очень важно помнить о времени, когда она была написана, так как именно со временем связывал свои выводы Богданович, полемически заострял их. Он как раз начинает эту статью с обрисовки исторической ситуации. Богданович пишет:
«Тяжелый удар приняла на себя наша страна: на ее просторах сошлись миллионные армии, гремят сражения, все уничтожается, хозяйство гибнет, и не тысячи, сотни тысяч людей должны оставлять свои места и идти по неизмеренным дорогам дальше, а куда — неизвестно; идти, не находя убежища, не имея корки хлеба, умирая от голода и эпидемий, не зная, что предпринять, что придумать».
Богданович пишет об ужасах первой империалистической войны, и накал большой народной трагедии, тревоги за судьбы своей страны, через которую так часто пролегали крестовые дороги истории, ощущается в этих его словах. И как бы предчувствие будущих больших катастроф сокрыто в них.
«И мы, белорусская интеллигенция, будем спасать их (земляков. — М. С.), как спасали и до сих пор, будем спасать в своей стране и на чужбине, вспоминая в эти грозные времена обещания, которые в сердце своем давал каждый из нас: силы свои жертвовать родному краю».
Вот в какое время и вот с какими мыслями приступает Богданович к разговору «об одном очень большом недостатке в белорусской поэзии». И вот почему этот «недостаток» кажется ему таким большим — поэт волнуется за судьбы всего «белорусского». Можно понять Богдановича: в мирные времена могла и должна была развиваться литература, могли и должны были вестись профессиональные споры на пользу этой литературе, которая была преимущественно делом и заботой интеллигентов. Война, неслыханная трагедия, возможность «неслыханных перемен» и «невиданных мятежей» все разрушили и все изменили. Богданович опасается, что литература, в том виде, в каком она существовала, тогда не сможет принести существенную пользу народу, что между ней и народом разверзнется бездна. Вот почему он видит спасение в стихах «белорусского склада»; вот почему он в сущности ставит вопрос о народной культуре, ступенью к которой хочет видеть возведенный средствами литературы народный эпос. Героический эпос, добавим мы.
