Алексей Новиков-Прибой - Повести и рассказы
Речь кончилась. Учитель, достав из кармана платок, вытирал потное лицо. Мужики беспокойно задвигались. Послышался общий возбужденный говор.
— Господи, кабы поскорей пришла она, свобода-то эта, а то измаялись, — сказала Лушка, обращаясь к мужикам.
К свету подполз дед Ефрем, хозяин риги, сухой, сгорбленный старик, с большой седой бородой, как расчесанная куделя. Он откашлялся и, обращаясь к учителю, зашамкал:
— Спасибо тебе, Петрович, спасибо. Душу ты мою воскресил. Всю жизнь я прожил, как баран, ничего не понимаючи. А теперь прозрел. Радость-то какая!.. Братцы! Стар я стал. Спина плохо гнется. А не отстану я от вас. С вами пойду, ей-богу! Вижу я — большое дело затеяли вы, мирское дело…
Старческий голос его прервался, а из впалых глаз, скрываясь в сединах бороды, катились крупные капли слез.
Учитель роздал книжки и газеты, назначил день для следующего собрания и с несколькими парнями собрался в путь. Из сушилки вышли в сарай, но только распахнули ворота, раздался грозный окрик:
— Стой! Ни с места! Расстреляю всех!
Люди, вздрогнув, остановились. При свете электрических фонариков виднелись направленные на них дула винтовок, серые шинели, кокарды, молчаливые свирепые лица.
— Если кто пошевелится, пришибу, как собаку! — грозясь револьвером, хрипел исправник.
Мужики стали выбегать из сушилки:
— Что там такое? В чем дело?
Но, увидев вооруженных стражников, застывали на месте.
— Попался, мерзавец! — сбросив шинель и фуражку, подходя к учителю, зарычал Петр.
Учитель взглянул на него, хотел сказать что-то, но сильный удар кулака сбил его с ног. Он упал навзничь; Петр ногами вспрыгнул ему на грудь. Послышался сдавленный, сразу оборвавшийся хрип.
Та и другая сторона зашумели.
Исправник, крича, сделал два выстрела в воздух.
Мужики с ужасом бросились в глубь сарая, некоторые зарывались в ржавую солому.
По распоряжению пристава, стражники бросились унимать Петра, который, высоко поднимая ногу, бил полумертвого учителя каблуком по лицу с таким остервенением, точно старался размозжить ему череп. И когда солдаты оттащили его в сторону, он тоже хрипел и задыхался, как избитый.
Мужиков начали вязать.
Петр, все еще задыхаясь от ярости, обратился к исправнику:
— Ваше высокоблагородие, дозвольте покончить изменника.
— Нельзя, не смей! — ответил тот сердито.
Из темноты сарая послышался вдруг голос Захара Колдобина:
— Это ты, Петр? Значит, отца продал, а?
Петр отшатнулся и, подняв правую руку в уровень с лицом, словно ожидая удара, замер на месте.
— Что такое? Кто… кто говорит?..
Все на минуту замолчали.
Незнакомым Петру голосом Захар продолжал:
— Я говорю… будто отец твой. Вырастил я тебя… А ты уважил. Ну, сын родной… Братцы мои, милые… это ведь сын мой… Петруха.
Все ниже и ниже наклонял голову Петр. Слова отца жгли совесть.
— Молчать! Связать! — кричал исправник.
Отовсюду выползали люди и, точно тени или облака, сгущались вокруг Петра. Холодные капли падали ему на голову. Он встряхивал головой, но стоял неподвижно, вслушиваясь в слова отца — негромкие, вялые и все-таки тяжело падавшие:
— Послужил ты, сынок, своему роду-племени… миру своему…
— Молчать! — крикнул опять исправник. — Вяжите их!
Петр сгорбился и медленно пошел прочь от сарая, забыв поднять шинель и фуражку, чувствуя себя смертельно уставшим, точно раздавленным сырою тьмой осенней ночи.
XIIНа следующий день беспрерывно шел дождь, то затихая, то усиливаясь. Избы почернели и насупились. На улицах стояли мутные лужи, вздувались и лопались дождевые пузыри, лениво текла жидкая грязь, по уклонам ее смывали мутные ручьи. Обнаженные деревья, тоскливо поникнув ветвями, задумывались перед наступлением долгих зимних холодов.
Однако, несмотря на дурную погоду, всюду мелькали люди, мокрые, с беспокойными лицами. С одного конца села на другой, брызгая грязью, метались верховые стражники. Во многих домах производились обыски.
В риге арестовали пятнадцать мужчин и одну женщину.
Скрылся только один Осип Ехимцев. И удалось ему это очень просто: во время суматохи он незаметно взял шинель, сброшенную Петром, и его фуражку, переоделся и спокойно вышел из риги.
Учителя, изуродованного, с выбитыми зубами, еще на рассвете отправили в волостное правление ближнего села. Остальных арестованных со связанными руками привели на сходку, куда, исключая старосту, сотских и понятых, никого не допускали.
Около сходки собралась большая толпа. Бабы и девки плакали. Мужики либо угрюмо молчали, либо робко разговаривали о событии. Стражники, грязные, усталые, раздраженные бессонной ночью и дождем, отгоняли толпу, но через несколько минут она снова смыкалась в живую, плотную стену.
В обед арестованных вывели на улицу и начали усаживать на подъехавшие по наряду подводы.
— Прощайте, не поминайте лихом, — обращаясь к народу, кричали арестованные.
— С богом! — ответили из толпы.
— Не за воровство, православные, идем мы в острог, а за мирское дело, — качая головой, кротко говорил дед Ефрем.
Пронька, лет тридцати пяти, приземистый, с корявым смуглым лицом, сел на подводу молча, стиснув зубы, а жена его Лушка, вырываясь из рук стражников, кричала:
— Пустите… Дайте с детьми проститься!..
Из толпы выскочили восьмилетний мальчик и шестилетняя девочка, раздетые, босые, мокрые, с посиневшими от холода лицами.
— Батек, возьми меня, — залезая на телегу, умолял мальчик.
— Мама, иди домой, — звала девочка Лушку.
Стражники отогнали их.
Толпа волновалась, гудела, наступая на подводы.
— Разойдись, стрелять буду! — хрипел исправник, вытаскивая из кобуры револьвер.
Стражники взяли винтовки на прицел.
Люди в паническом страхе, с криком и воплем, напирая друг на друга, шарахнулись от сходки.
Подводы, окруженные стражниками, тронулись в путь.
Петр провел в волостном правлении более суток.
Напившись пьяным, он явился к исправнику и бухнулся перед ним на колени.
— Ваше высокоблагородие, что я наделал?.. — завопил он, колотя себя в грудь кулаком. — Отца родного подвел… Тошно мне… Отпустите… отца… отпустите…
— Встань! — прикрикнул на него исправник.
Петр, не слушая, продолжал стоять на коленях, бился головой об пол и, всхлипывая, выл уже без слов.
— Пошел отсюда, дурак! — рассердился наконец исправник.
Стражники подхватили Петра под руки и отвели в другую комнату. На другой день, когда Петр протрезвился, исправник позвал его к себе и заговорил с ним ласково:
— Вот что, братец, сокрушаться тут нечего. Твой отец — преступник и должен понести соответствующее наказание. Тебе до этого какое дело? Как солдат, принявший присягу, ты иначе и не мог поступить. Ты исполнил долг военного человека. Понимаешь? А за свой подвиг будешь вознагражден по достоинству.
Он поднес Петру рюмку перцовки, еще поговорил и, тронув его за плечо, закончил:
— Вместе, братец, будем защищать отечество от внутренних врагов. Хорошо?
— Рад стараться, ваше высокоблагородие, — отчеканил громко солдат, чувствуя себя опять легко и приятно.
Получив от исправника в подарок револьвер, Петр ушел в свое Макеевское, совершенно успокоенный, с надеждами на лучшую жизнь.
Почти каждый день приезжали в село пристав, урядник и стражники. Крестьян то и дело водили на сход для допросов, на которых присутствовал и Петр. Разыскивая Осипа Ехимцева, облазили все риги и овины, обшарили амбары и дворы, прощупывали штыками солому. Ходили слухи, что в село пригонят роту солдат. Народ перепугался, затих. Осип Ехимцев исчез бесследно.
Мужики точили зубы против Петра, бабы сыпали на его голову страшные проклятия, но все перед ним трепетали. А он безобразничал все больше. Власть кружила ему голову. Часто, напившись пьяным, он выходил на улицу и, держа в руках револьвер, во весь голос орал:
— Эй, навозные политики! Перебью вас всех, как щенят, сожгу ваши гнезда! И ничего мне не будет. Потому как я — по долгу службы. Какая вам цена, отребье несчастное? Плевок один! А со мной сам генерал целовался… Подождите, черти моржовые, — вот приедут опять стражники — мы вам рога вставим, ползать заставим!..
Жители прятались в избы, запирали двери и окна. По указанию Петра арестовали еще двух парней, грозивших убить его.
Как-то ночью девки и парни, собравшись в большой хоровод, запели частушку:
Петька батьку продает,Очень дешево берет!..
Петр, шедший в это время по улице, остановился, прислушался.
В хороводе закатисто смеялись, пиликала гармоника, и несколько голосов снова подхватили:
Бают — сукину сынуЗа отца дают полтину…
Петра передернуло. В голову будто пьяным хмелем ударило.
