Людмила Уварова - Лики времени
Право же, ужимки ее больше подходили бы ученице седьмого класса, чем ей, однако она кокетничала напропалую, то полузакрыв глаза и подняв кверху подбритые брови, то вытянув губы трубочкой, то загадочно посмеиваясь про себя и щуря узенькие глаза, которые, наверное, ей самой представлялись большими и обольстительными.
В тот день я сидела у нее на уроке, наш директор требовал, чтобы мы, учителя, посещали уроки друг друга и, не стесняясь, делали замечания, если что-то не нравилось.
Я выбрала урок литературы и русского языка. Со своего места мне было видно, как Петя вынул из парты общую тетрадь в непогрешимо розовой обложке и благонравно положил ее на парту. Кто-то окликнул его тихонько, он обернулся, о чем-то заговорил с другим мальчиком; и в эту самую минуту его сосед Василий спокойно и невозмутимо раскрыл Петину тетрадь и капнул из чернильницы, ввинченной в парту, немного чернил.
Петя едва отговорил о чем-то, как учительница позвала его. Протянула тощую руку, увенчанную дутым серебряным браслетом, Петя безмятежно подал ей тетрадь, она раскрыла тетрадь и вдруг замерла, как бы лишившись слов.
— Это… это что такое?
— Что? — улыбаясь, спросил Петя. — Вы о чем?
Она молча показала ему залитую чернилами страницу.
— Что скажешь?
— Я?
Петя даже рот раскрыл от неожиданности.
— Честное слово, — забормотал он, — честное слово, этого не было! Не было, и все тут!
Он обернулся к Василию, тот безгрешно повел на него глазом.
— Клянусь, — продолжал совершенно сбитый с толку Петя. — Я не знаю, откуда это, честное даю слово…
— Получишь «неуд», будешь знать, — спокойно парировала учительница, уже успевшая прийти в себя.
— Но я, — снова начал Петя, щеки его покраснели еще больше, из глаз, казалось, уже готовы были брызнуть слезы, — но, честное слово, я ничего не знаю, я не могу понять, как это получилось…
Сколько лет прошло, а я все еще не перестала упрекать себя: почему промолчала? Почему испугалась того, кто это сделал? Ведь я же видела, видела все, как было, и вместе со мной многие видели то, что произошло, и молчали, боясь хотя бы взглядом скользнуть в сторону Василия. Да, я испугалась, промолчала, и остальные промолчали вместе со мной. Все? Нет, не все. Нашелся один, который не промолчал.
— Он не виноват, — Юра встал со своего места, голос его звучал спокойно, не громче обычного, но каждое его слово явственно звучало в тишине, внезапно наступившей, как бы разом сгустившейся.
— Кто же виноват? — спросила учительница.
— Петя в самом деле не виноват, — повторил Юра Холмогоров. — Он не заливал тетрадь чернилами.
— Тогда кто же? — спросила она.
Юра медленно повернул голову и встретился взглядом с Василием.
«Словно шпаги скрестились», — подумала вдруг я. Они не отрывали глаз друг от друга, вот так вот, глаза в глаза. И все в классе молча смотрели на безмолвную эту дуэль глазами.
Кажется, учительница поняла все как есть.
— Да-да, — заторопилась она. — Так, хорошо… — Подошла к Петиной парте, положила тетрадь на парту. — Дома перепишешь как следует…
— Хорошо, — сказал Петя.
Юра сел на скамейку. Василий встал, по своему обыкновению не говоря ни слова, вышел из класса.
А урок между тем продолжался, как ни в чем не бывало, своим чередом.
В тот день Юра снова, как это уже случалось не раз, догнал меня на улице. И мы заговорили о чем-то, о чем сейчас и не вспомнить. Только не о том случае, который произошел на уроке литературы.
И лишь уже недалеко от моего дома Юра сказал:
— Мне кажется, тот, кто молчит, когда при нем совершают какую-то несправедливость, все равно какую, уже предатель, вы не находите?
— Не знаю, — ответила я. — Впрочем, возможно, ты и прав.
— Да, я прав на все сто, — сказал Юра.
Признаюсь, я пришла на следующий день в класс с некоторой тревогой, все думалось, как-то Василий будет теперь относиться к Юре. Не отомстит ли за то, что Юра не побоялся его? Ведь каждый понимал: еще немного, и если бы учительница не отдала тетрадь обратно, Юра непременно рассказал бы, как все было. Безусловно рассказал бы…
На перемене я видела: Василий как ни в чем не бывало прошел, мимо Юры, вслед за ним, словно верные личарды, прошествовали его «шестерки», в том числе и Петя. Я проводила их взглядом, Василий о чем-то рассказывал, они все слушали его, изредка смеялись, должно быть, в нужных местах, а иногда затихали.
Мы больше не возвращались ни с Тимуром, ни с Юрой к этому случаю, но однажды Юра признался мне: на уроке физкультуры, когда они тренировались в волейбол, Петя больно ударил его по спине.
— Так, что все у меня загудело, — сказал Юра.
— Ни с того ни с сего? — заметила я.
Он заметно усмехнулся.
— Ну, не так чтобы ни с того ни с сего, все это оговорено заранее.
Я не стала расспрашивать его ни о чем. И так все было понятно.
* * *Ни с кем из школьных педагогов я не сошлась близко, ни с кем, само собой, не говорила откровенно. Да и, думается, вряд ли кто-либо с кем-то говорил в те годы откровенно.
Я была самая молодая учительница в школе, все остальные были много старше, учителя с большим опытом и стажем.
Может быть, потому мои коллеги относились ко мне скорее равнодушно, я не представляла ни для кого из них никакого интереса. Лишь один учитель математики Вячеслав Витальевич Горохов, громогласный старик, острослов и неисправимый насмешник, благоволил ко мне. Как-то признался: я напоминаю ему дочь, которая вышла замуж за какого-то, как он выразился, «обормота» и укатила с ним на Дальний Восток, беспечально бросив родителей. По его словам, я походила на нее, она тоже была худенькой, узкоплечей и тоже, как и я, легко могла засмеяться или заплакать.
— И вот надо же, — говорил Вячеслав Витальевич, разводя руками в стороны. — Ни письмеца, ни открыточки, ничего, словно в воду провалилась!
Казалось, он шутил, но глаза его были печальны, я понимала: он тосковал, но не хотел, чтобы кто-то разгадал его тоску.
Иногда мы шли с ним вместе домой, нам было по дороге, он жил в старинном особняке в одном из арбатских переулков и рассказывал, как у них уютно, стреляют дрова в печке, на подоконниках растут цветы в горшках, а печки в комнатах все сплошь красивые, в старинных изразцах и долго держат тепло.
Он был со мной откровенен. Должно быть, жизненный опыт, точное знание людей подсказывали ему: мне можно доверять, я не продам…
— Знаете, а наш директор, — он произносил это слово почему-то через «э» — дирэктор, — большой дурак, вы не находите?
— Мне тоже так кажется, — говорила я.
— Это летний дурак, — убежденно продолжал Вячеслав Витальевич. — Знаете, какая разница между летним и зимним дураком? Не знаете, конечно, так слушайте, я это сам услышал от хорошего человека. Зимний дурак обычно одет тепло, в шубе, в валенках, пока разденется и разуется, вы не сразу поймете, что он дурак, а летний, тот — голый, сразу виден, как на ладони.
Заливисто смеялся, откинув седую, красивой лепки, голову.
— Наш директор именно такой вот летний, сразу видно — дурак на всю жизнь. И холуй, конечно же…
— Со скрипучим голосом, — утверждала я. — У холуев всегда скрипучий голос, вы не находите?
— Пожалуй, — соглашался со мной Вячеслав Витальевич.
Как-то он спросил меня, когда мы шли вместе домой:
— Что, говорят, у вас с Василием не сложились отношения?
Все в школе называли сына Сталина только так, по имени — Василий.
— Не сложились, — ответила я. — Он, не знаю почему, терпеть меня не может.
— Чем-то ему, выходит, не показались, — сказал Вячеслав Витальевич. — Он ведь такой, небанальный человек.
— Уж такой небанальный… — сказала я.
— А может быть, вы ему просто-напросто нравитесь? — спросил Вячеслав Витальевич, и сам же ответил: — А что, очень даже может статься. Годами вы же почти ему сверстница, кроме того, такие, как вы, всегда нравятся мальчишкам…
— Такие, как я? — я удивилась. — Что во мне такого притягательного для мальчишек?
— Знаете, в этом возрасте на них именно так и действует подобная субтильность, хрупкость, уж поверьте мне, я этих мальчишек изучил вдоль и поперек. Именно у них так бывает: чем больше та или иная девочка нравится, тем он сильнее к ней придирается, уверяю вас, это порой бывает закономерно…
— Да нет, я ему абсолютно не нравлюсь, — сказала я, — ни на одну каплю…
— Я многое знаю о Василии с давних пор, — сказал Вячеслав Витальевич. — Одна моя знакомая преподавала в школе, где он начинал учиться. Она рассказывала, что этот мальчик отличается неровным, непредсказуемым, крайне импульсивным характером, сегодня, скажем, может дружить с кем-то напропалую, а назавтра вдруг ни с того ни с сего возненавидеть…
Он замолчал.
— Можете не сомневаться, — сказала я, — мы с ним никогда не дружили, отношения у нас были только такие, какие полагается иметь учителю и ученику.
