Дома стены помогают - Людмила Захаровна Уварова
— Я не намекал, — сказал Федя. — Я говорю прямо: вам следует отдохнуть. Мы, хирурги, люди грубые и жесткие, пора бы вам это знать…
Широкая улыбка озарила худенькое, изрезанное морщинами лицо Юлии Петровны:
— Как же, знаю, конечно. Представьте себе, Майечка, он со мною в машине «скорой помощи» едет, везет в больницу, я чуточку застонала, боль ужасная, просто невыносимая, а он как гаркнет: «А ну, чтобы тихо было!»
— Ну и как? — спросила Майя. — Вы его простили после этого?
— А что было делать? — по-прежнему с улыбкой спросила Юлия Петровна. — Куда деваться? Кстати, — сказала Юлия Петровна, она посмотрела на Федю, — хотите вы того или не желаете, меня это не касается, но я приду вас провожать.
— Приходите, — согласился Федя. — Почему бы мне не хотеть, чтобы вы пришли провожать.
— Я приду веселая, не беспокойтесь, — продолжала Юлия Петровна. — Ведь главное, чтобы все были веселые. Майя, это самая хорошая примета, тогда все будет прекрасно…
— Стало быть, договорились, — сказал Федя, — ни одной слезы, слышите?
— Да вы что? — изумленно спросила Юлия Петровна. — Вы что, Федя? О каких слезах вы говорите? Я буду очень веселая, исключительно жизнерадостная, самая ликующая дама на свете!
И она громко, даже чересчур громко засмеялась.
Майя вышла вслед за Федей, закрыла дверь. Потом тут же вернулась, вошла без стука. Юлия Петровна все стояла на том же самом месте, возле стола, от недавнего оживления и следа не осталось. Глаза глядят прямо перед собой, плечи опущены.
Майя невольно удивилась: «Вот это да! Ну и артистка же!» Так и сказала ей, прямо в лицо выпалила:
— А вы совсем неплохая артистка, Юлия Петровна!
Тут же подумала о себе: «А разве я плохая артистка?»
Юлия Петровна вздрогнула, обернулась, увидела Майю. Не отвечая, протянула ей руки, прижалась лицом к ее лицу. Потом сказала очень тихо, почти неслышно:
— Иногда мне кажется, что я люблю его не меньше сына, верите?
И Майя не нашлась, что ей ответить… В пустом коридоре гулко прозвучал Федин голос:
— Майя, ты где?
— Сейчас! — крикнула Майя.
— Я оденусь потеплее и выйду на улицу проводить его, — сказала Юлия Петровна.
— Только чтобы!.. — строго начала Майя, Юлия Петровна кивнула ей:
— Неужели я не понимаю?
Майя быстро пробежала по коридору.
— Вот и я, — сказала, — вот и я…
Стала в дверях комнаты, как бы безмолвно предлагая Феде запомнить ее вот такой, какая она есть сейчас. И он смотрел на нее, узкие синие глаза, недлинные ресницы, волосы чуть растрепались, упали на плечи, даже на взгляд видно, что они у нее легкие, тонкие, пушистые.
— Присядем на дорогу? — спросил.
— Еще рано, — ответила Майя. — Еще целых полтора часа!
Мысленно проговорила: «Всего-то навсего полтора часа!» Но глаза ее смеялись по-прежнему, и Федя глянул на нее, улыбнулся:
— Вот такой и будь все время, когда меня не будет здесь, поняла?
— Поняла, — ответила Майя. — Есть быть такой всегда, в любое время дня и года!
— То-то же, — сказал Федя. Он был доволен и в то же время не то чтобы недоволен, а скорее удивлен, что ли…
Конечно, хорошо, что Майя веселая, но все-таки где-то в глубине души ему хотелось бы, чтобы она хотя бы чуточку переживала за него, хотя бы самую малость, даже заплакала бы пусть…
Но он боялся, что она разгадает его мысли, и потому не переставал улыбаться, и, глядя на него, ответно улыбалась Майя.
Был бы здесь знаменитый артист, председатель приемной комиссии, он бы в этот самый миг наверняка сказал бы, что у Майи бесспорные сценические способности, как пить дать, бесспорные…
…Вот так все и было. Сын Майи родился, как она и ожидала, в июле, но она назвала его не Федей, а Сережей, потому что Юлия Петровна, великий знаток всевозможных примет, уверила Майю, что нельзя давать сыну имя отца, которого ждешь с войны, это плохая примета.
И Майя согласилась с нею, чтобы не искушать судьбу…
Речной жемчуг
Рассказ
Обычно, приходя с работы, Марина приносила, как выражался ее муж Алексей, новости в клюве. Стоя в дверях, еще не раздевшись, сообщала озабоченным, радостным, удивленным, печальным или, наоборот, ликующим тоном:
— Оказывается, человеческий нос растет в течение всей жизни, можешь себе представить?
— В Риге издается газета специально для тех, кто хочет жениться или выйти замуж, говорят, там таких вот объявлений уйма!
— В нашем магазине, знаешь, в том, «Три поросенка», завтра будет продаваться болгарский компот из черешни, надо бы взять банки три, что ли…
Алексей реагировал хотя и довольно равнодушно, но доброжелательно:
— Ну? Неужели и мой нос будет еще расти?
— Тебе такое вот объявление, как известно, не понадобилось…
— Возьми банки четыре, не прогадаешь…
Он был, что называется, рубаха-парень, открытый равно всем, и друзьям и недругам. Впрочем, недругов у него почти не было, уж очень покладистый родился. Кроме, того, обладал неподдельным чувством юмора, помогавшим преодолевать многие жизненные неурядицы.
Марина, окончательно исчерпав все новости, проходила в комнату, устало садилась на диван, бессильно опустив руки:
— До того устала, сил нет…
Она была врач-ортодонт, исправляла врожденные недостатки зубов у детей.
Иной раз Марина жаловалась:
— Закрою глаза и все время вижу зубы, одни лишь зубы, кривые, прямые, лопаточкой, налезающие друг на друга, выпирающие наружу, мелкие, крупные, тупые…
И передергивала плечами:
— Жуть, да и только!
Однако работу свою любила и думать не думала переменить специальность, переквалифицироваться или просто уйти отдохнуть…
Алексей был «талант». Так говорили все. Прежде всего так считала Марина. Прижимая к груди длинные, тонко вылепленные ладони с хорошо тренированными пальцами, она утверждала:
— Поверьте, не потому, что это мой муж, но он и в самом деле почти гений. Можно сказать, без пяти минут…
Он был врач-рентгенолог, недавно защитил диссертацию. Тема диссертации была сложная.
Защита прошла блестяще. Сам профессор Варшавский, заведующий отделением института, в котором работал Алексей, сказал:
— Я горжусь тем, что вы, Алеша, были моим учеником…
— Был и остался, — нашелся Алексей, — поверьте, Станислав Платонович, до конца своих дней остаюсь вашим учеником…
Алексей никогда никому не льстил, говорил только то, что думал.
— Излишнее прямодушие иной раз не приносит никакой решительно выгоды, — говорил все тот же профессор Варшавский, сощурив свои заплывшие глазки. — Однако ваши слова, друг мой, не могут не тронуть меня, хотя, поверьте, я вовсе не тронутый, разве лишь молью…
И первый смеялся, в восторге от собственного витиеватого остроумия.
Марина и
