Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
— А я только сегодня узнала, — доверчиво сообщила Аминат, приняв оживление внука за чистую монету. — И вот что я тебе скажу, сынок: ты должен поступить с ней так же достойно, как поступали с девушками все мужчины нашего рода.
— Что ты хочешь этим сказать? — растерялся Шапи.
— Надо спасать честь девушки, — таинственно проговорила Аминат.
— Бабушка, о чем ты? — удивился Шапи. — Что-то не припомню девушки, на чью честь я бы посягал.
— Ах, не припомнишь?! Ну-ка подумай хорошенько! Люди судачат, — тут Аминат понизила голос, словно опасаясь, как бы ее не услышали даже мертвые, — будто Мугминат не выходит из твоей лудильни, как ложка из тарелки. Ну, что ты на это скажешь? — И она взглянула на внука так, как смотрит следователь на преступника, которому он только что выложил неоспоримые улики.
— Бабушка, — удивился Шапи, — о чем ты говоришь? Она же ровесница Машида, я ей в отцы гожусь.
— Не знаю, не знаю, — снова поджала губы Аминат. — Дело твое. Я тебе сказала, а там как хочешь: хочешь сделай золу и пусти по ветру, а хочешь смели муку и испеки хлеб всем на зависть. — С этими словами Аминат отошла в сторону, оставив внука в полном недоумении.
Хотя нравоучения бабушки обычно мало трогали его, на этот раз Шапи все-таки задумался. И толчком к тому послужило имя Мугминат. Он стал вспоминать ее лицо, ее голос, ее слабые упреки: «Ну конечно, если в доме Узлипат пожар и его можно потушить только водой из твоего кувшина, то я могу подождать…» «Но как она может меня любить? Ведь я по сравнению с ней совсем старый и вдобавок маленького роста». Все эти размышления настолько озадачили Шапи, что, быть может, первый раз в жизни его мысли были заняты не Узлипат, а другой девушкой.
…Тем временем Аминат готовилась к важному визиту. Она надела свое любимое платье — синее с красными розочками — и, подумав, вынула из ларя нарядный платок работы ботлихских мастериц.
Этот платок ей подарила Аймисей, и с ним у Аминат были связаны самые приятные воспоминания. Потому что именно на этот платок, яркий, как сама жизнь, она сменила свой черный, когда у нее появились внуки и по законам аула она уже не должна была носить траур.
Этот платок Аминат надевала только в особо торжественные случаях и всякий раз вспоминала тот день, когда у них собрались гости и она, сняв с головы черный платок — одеяние траура и печали, — бросила его в огонь очага, и как он мгновенно вспыхнул, словно облитый керосином.
В ярком платье, в черных лакировках и в праздничном платке шла она сейчас по аулу.
— Здравствуй, Аминат-ункачу, какая ты сегодня нарядная. Наверное, едешь в район? — приветствовала ее Мугминат.
— Здравствуй, золотце мое! Какой у тебя красивый кувшин! Он тебе идет, как солнце ясному небу.
— Это работа твоего внука, — улыбнулась Мугминат.
— Вай, доченька, у него золотые руки. И золотой характер, — на всякий случай прибавила Аминат.
— Да, он хороший, — сказала Мугминат погрустневшим голосом. — А Узлипат… правда она очень красивая?
— Дом хоть мал, да твой. А дворец велик, но чужой, — отрезала Аминат.
— Шапи вовсе так не думает, он думает, что все равно завоюет этот дворец, — сказала Мугминат дрогнувшим голосом и поспешила уйти.
«Какая умная девушка, — думала между тем Аминат. — Ее ни за что нельзя упускать. Ну и что из того, что он старше… Муж и должен быть старше. Ведь он глава семьи».
Занятая этими мыслями, она не заметила, как дошла до больницы, поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью в кабинет врача. Дверь была приоткрыта, и Аминат услышала спор между больной и врачом.
— Ты пойми, Узлипат, — говорила больная, — я уже совсем здоровая. Зачем мне здесь лежать? А на ферме сейчас самое ответственное время. Чужие руки — это все-таки чужие руки. И телята могут погибнуть без моего ухода.
— Нет, Мухрижат, и еще раз нет, — холодно и сухо отвечала Узлипат. — Вот я только что посмотрела твою электрокардиограмму. Думаю, тебе придется полежать еще недельки две, а там видно будет.
— Вуя, вы слышите! — взвилась та, которую назвали Мухрижат. — Выходит, какая-то машина, что стояла от меня за три метра, больше знает о моем здоровье, чем я сама.
«Какая она строгая, — осуждающе подумала Аминат, — и слава аллаху, что она не полюбила Шапи. Такая и мужа будет всегда держать под каблуком».
Воспользовавшись паузой в разговоре между врачом и больной, Аминат осторожно взялась за холодную металлическую ручку двери и бочком проскользнула в кабинет. Но на пороге она лоб в лоб столкнулась с Мухрижат, которая в это время выходила из кабинета.
— Вай, сестра Мухрижат, как ты себя чувствуешь? — обратилась к ней Аминат.
— Спасибо, сестра Аминат, — обрадовалась Мухрижат, довольная, что можно кому-то излить свою жалобу, — чувствую-то я себя хорошо, да что толку, если все равно велят лежать.
— Врачам виднее, — вздохнула Аминат. — Как говорится, о черноте дыма лучше всего знает дымоход.
— Ты что, тоже заболела? — полюбопытствовала Мухрижат.
— Старость — вот моя болезнь. Ахмади послал: иди, говорит, проверься.
— Желаю, чтобы у тебя ничего не нашли, а то эти врачи, им только попадись в руки, — сказала Мухрижат и вышла из кабинета. Последнюю фразу она пробормотала уже за дверью.
— Ну, так на что жалуемся? — спросила Узлипат хорошо поставленным голосом врача, в котором участие оттеняется уверенностью, что любой недуг излечим, а следовательно, нечего бояться. И Узлипат привычно вскинула голову, при этом дав повод Аминат подумать: «Ишь ты, какая гордячка, и голову-то держит, словно подбородок подперли столбом».
— Не знаю, с чего и начать, — проговорила Аминат и опасливо покосилась на дверь, надежно ли она закрыта. — У меня такая боль — словами не выскажешь. Но я тебе все расскажу. Иду я сегодня сюда и встречаю Патимат с двумя пиалами в одной руке. Только хотела спросить, в нашем ли сельпо купила, как она возьми да и вырони обе пиалы. А Абдулхалик со своего крыльца ей кричит: «Эй, Патимат, разве ты не знаешь, что нельзя в одной руке удержать две пиалы? Вот и собирай теперь черенки».
— Поучительный случай, — улыбнулась Узлипат и, слегка побледнев, откинула свою гордую голову, словно тяжелый пучок волос на затылке мешал ей держать голову прямо.
— Доченька, на небе много звезд. Но только одна из них твоя, — продолжала Аминат. — И еще я хочу тебе сказать: каждая травинка растет на своем корне, и какой бы она ни была тоненькой, солнце ласкает ее, и ветер ее гладит, и роса выпадает на нее по утрам. А если
