Михаил Шолохов - Слово о солдате (сборник)

Суеверин переступил с ноги на ногу, усмехнулся.

— Как же нет, если сам видел — под сараем ходят.

— А ты уже подглядел! — воскликнула старуха и забегала по избе, обдергивая пожелтевшие шторки на окнах, старенькую скатерть на столе.

— Да чего тут подглядывать? Шел к вам через двор, вижу — ковыряются в навозе.

— Так это не курицы, а ранние цыплята, — кипятилась бабка. — Петушок да три молодки. Их в подполье наседка выводила украдкой от супостата.

— Может, бабуся, уступите одну штучку? — ласково попросил снайпер. — Мне ведь не даром. Желаете — на деньги, желаете — на гороховый концентрат поменяем. Не обязательно молодочку, можно и петушка.

— Понятно, — ядовито заметила старуха, — горшок не разбирает, что варит: курицу или петуха.

— Да мне не в горшок…

— На племя, значит? — еще язвительнее спросила Тарасовна.

— И не на племя, а вроде как — убивать…

Старуха рассердилась.

— Что ты мне, парень, огород до самых небес городишь?

— Право, не вру, — смиренно уверял Анкудин. — Если так случится, я вам курочку и обратно могу доставить.

— Живую?

— Нет, скорее всего, пожалуй, мертвую. Вы не беспокойтесь, она не задушенная будет… Но и не зарезанная… — Суеверин запутался, поспешил кончить: — Одним словом, кушать ее вполне будет возможно, за это ручаюсь.

Бабка совсем оторопела, беспомощно опустилась на табурет.

— Не задушенная и не зарезанная… Не на племя, а в горшок можно… Ты не из госпиталя, случайно? Может, тебе голову миной сконфузило, и ты умом еще не поправился?

— Головой я вполне здоров, — без всякой обиды сказал Суеверин. — И контузии у меня не было. Ранение, правда, испытал.

— Куда? — сразу смягчилась Тарасовна.

— В правую ногу. Если долго на одном месте стоишь, в ней колотье начинается.

— Так чего ты у порога, как гусь, топчешься? Я тебя в часовые не ставила. Садись и расскажи толком.

Старший сержант закрыл плотнее дверь, присел к столу, поставив между колен самозарядку. Поглядывая то на дверь, то на занавешенные окна. Суеверин торопливым шепотом рассказывал. Тарасовна, спрятав руки под фартук, слушала, понимающе кивала.

— Хорошее дело задумал. Только гляди, поберегайся.

Уходил Суеверин не с пустыми руками. Через локоть у него висела корзинка, затянутая тряпицей. Из корзинки слышалось сонное бормотание курицы.

Три дня к Смирновой никто не показывал глаз, а в конце четвертого явился военный, тоже с винтовкой через плечо и с сержантскими нашивками на погонах, только ростом гораздо ниже Суеверина, черный, как жук, остролицый, речистый.

— Здравия желаем, хозяйка! — зычно выкрикнул он от порога, словно находился в чистом поле.

— Здоров будь, — чинно ответила Тарасовна. — Отдохни с дороги.

— Нам отдыхать некогда! — рапортовал чернявый. — Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Анкудина Никифоровича Суеверина и, кроме того, вручить вот эту историю…

Громко стуча сапогами, он подошел к столу, выдернул из сумки за желтые лапки пестренькую курочку и положил перед бабкой на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, не крупнее галки.

Старуха погладила слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.

— Зашибло ее или как?..

— Навылет прострелена, — доложил чернявый и сделал сокрушенное лицо, словно речь шла о хорошем артиллерийском коне, державшем на себе весь орудийный унос,

— А сам ты кто такой?

— Сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича, одной парой на врага ходим.

— А сам Анкудин почему не явился?

— Подранило его.

— Да как это он?! — горестно воскликнула старуха. — Наказывала ведь: поберегайся! Что вы там, не видите, куда пули летят?

— Не видим, — согласился сержант. — Разрешите присесть? — Он начал чертить ногтем на скатерти, объяснять: — Вот тут, обратите внимание, мой окопчик, тут — Анкудина. А напротив немецкий стрелок засел, — у них тоже снайперы есть. Невозможно нам голову приподнять. Ну, Суеверин и выдумал эту приманку. Привязал он вашего курчонка длинной тонкой бечевкой за лапку, выпустил на бугорок. Другой конец бечевки у себя в окопчике держит. Фашист разве утерпит перед курицей? Слышим — бац! У цыпленка — моментальная смерть. Немец высунулся. Старший сержант в эту минуту — хлоп! Порядок. Только забыли мы, что у немца тоже напарник есть. Тянет Анкудин к себе мертвую курочку и выставился немного плечом… Тут его и пригадало…

— Где же теперь Анкудин находится?

— В госпитале.

— Это в палатках, за лесочком?

— В точности. Вчера благополучно операцию проделали.

— Напиши-ка ты мне подробно его фамилию, — требовательно сказала Тарасовна и, что-то соображая, добавила: — Я его за здравье в поминанье внесу.

— Можно, — согласился сержант. — Хотя уход за ним приличный, и вряд ли он нуждается в каких дополнительных молитвах.

— Ну, это уже мне лучше знать, нуждается или не нуждается, — сухо ответила старуха.

А на следующий день утром по нетронутому снежку Ольга Тарасовна в больших мужских валенках шла к лесу. Первая зимняя тропинка, точно стежок по холсту, вилась вслед за ней вдоль заброшенных огородов, через выгон.

На лесной просеке грозно окрикнул часовой — боец из команды выздоравливающих, одетый в тулуп с косматым звериным воротником.

— Стой! Кто идет?

Старуха раскутала с головы верхнюю шаль.

— Русские идут. Не видишь?

— Стой, говорю, на месте, мамаша! Что ты там под шалью прячешь?

— Об этом главному командиру знать.

— Главному, — обидчиво сказал часовой. — Тогда жди тут караульного начальника! — Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно засвистел, что у старухи искры брызнули из глаз.

Караульный начальник выбежал из елового шалашика, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Смирнова.

— К Суеверину Анкудину… Это, кажется, в третьей палатке. Как он вам доводится?

— Внук, — коротко ответила старуха и посмотрела вверх, где неуловимой тенью промелькнула серенькая белка, перемахнувшая с вершины на вершину.

— Идите за мной, бабушка, — сказал начальник.

Палатка была из толстого, одеревенелого на морозе брезента. Внутри — сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее зеленой хвоей.

Суеверин, похудевший и до того бледный, что лицо стало одного цвета с белой подушкой, лежал в дальнем углу. Он сразу узнал Тарасовну, приподнялся на локте.

— Зачем вы сюда, бабуся? Здесь место военное.

Она опустилась на низенькую скамейку.

— Я сама стала — хоть шинель надевай. Куда тебя?..

— В левую руку.

— То в правую ногу, то в левую руку… Издырявят всего насквозь. Неужто уберечься нельзя?

У старухи затряслось лицо, плечи. Крупные слезы стали падать на концы шали, серебрясь на темном ворсе. Она развязала дрожащими пальцами узелок. Жареный куренок выпал у нее из рук, едва успела подхватить. Тарасовна потянулась к дверце тумбочки.

— Сюда, что ли, положить?..

Суеверин быстро захлопнул дверцу.

— Оставьте эти глупости, бабуся, я вам приказываю. Самой, поди, кушать нечего.

Но Тарасовна уже чувствовала себя хозяйкой, говорила строго и властно:

— Ешь, поправляться надо!

— Еще раз прошу, — сердился Анкудин, — не конфузьте меня перед остальными ранеными.

Тогда Тарасовна улыбнулась мягкой и покорной старушечьей улыбкой, сказала словно маленькому:

— Ну, пополам давай. Вот я на свою долю крылышко отломаю, для тебя — ножку…

Она с усилием жевала остатками зубов.

— Гляди-ко, как хорошо. Бери!

И Суеверин тоже улыбнулся, протянул здоровую руку. Но вдруг нижняя губа у него мелко задрожала, руки запрыгали.

— Или рана болит? — участливо спросила старуха. — Может, еда несоленой кажется? А я привыкла, давно без соли ем.

На ближней койке поднялся раненый, горбоносый, с желтоватыми выпуклыми белками глаз, и молча передал щепоть соли на бумажке.

— Вот и соль нашлась, — обрадовалась бабка, отломила вторую ножку, передала горбоносому. — Из татар что ли будешь?

— Нет, кавказец, — с гортанным придыханием ответил раненый.

— Ох, все мы дети одной матери — и кавказцы и не кавказцы. Который палец не порежь — все больно.

Ели они чинно и неторопливо. Суеверин вытер полотенцем губы, начал свертывать папироску.

— Закончим, бабушка, войну, как домой вертаться буду, обязательно к тебе загляну, сарайчик укомплектую,

— И долго тебя ждать прикажешь?

— Теперь уж, думаю, скоро. Победой в воздухе пахнет.

Дежурная сестра принесла Суеверину лекарство, напомнила Тарасовне, что пора уходить. Подчинилась старуха очень неохотно.

В конце недели она наведалась еще раз. Развернула из тряпицы два яичка, маленькие, будто голубиные, радостно сообщила: