Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Ему вдруг захотелось читать стихи. Читать для нее, для этой рослой и гордой, дерзкой на слово и, видимо, умной девушки.
На память пришли строчки, о каких он забывал, казалось, напрочь, как только они рождались. А рождались они в госпитале. Только что осознав все случившееся с ним, он лежал тогда, оглушенный и ослепленный, убитый неожиданной и непоправимой бедой, свалившейся на него. Жизнь его тогда кончилась. Он это знал: кончилась. В бессмысленность превратились все слова, все понятия, все предметы — и сама земля, и люди, и Вселенная с ее беспредельностью, с ее вечностью. Он лежал тогда в пустой беспросветной черноте, и не было ему никакого дела ни до чего живого, а в голове его, вопреки его воле, рождались и лезли на свет стихи. Эти раненые, эти больные стихи, которые он тогда гнал от себя и которые, думалось, исчезли из памяти бесследно, теперь, как бы заново рождаясь, начали припоминаться по слову, по строчке, — и он стал медленно, тихо говорить. Все притихли. Все слушали. Внимательно и настороженно. Глядели на него с удивлением и даже как будто недоверием и вслушивались в каждое слово, и лица их менялись, словно этим беззаботным людям открывалось впервые что-то суровое и, может быть, жестокое, но до конца непонятное…
— Чье это? — спросила удивленно Ирина.
— Его! Его! — выкрикнула Надя и стушевалась, Погодя немного спросила: — Твое?.. Прочти еще. Пожалуйста!
— Да-да, — поддержала Ирина. — Интересно… Еще что-нибудь.
Все молчали, как бы прислушиваясь к чему-то в себе, потом стали просить его читать еще, но ему не хотелось больше говорить…
Давно ли он жил совсем в другом настрое?.. И на душе легко было, и стихи слагались светлые…
Я — плотогон. Я управляю лесом…
И прямо в небо мчит меня река.
Она — зеленая и гулкая, как песня, —
Впадает в небо, вроде ручейка.
Я весь пронзен прозрачностью сырой,
Узнавший, наконец, полет.
А надо мною, подо мной —
Ну, настоящий лесоход!
Коричневые спины бревен
Вершат свой массовый заплыв…
И пахнет солнцем мир огромный,
Он —
Весь порыв.
И все слилось. Река лучит огонь,
Как у меня, ее настырен нрав.
Какой я к черту плотогон?!
Я — плотонавт!..
Его просили читать еще стихи, а он молчал, тупо глядя в землю.
Ирина вскочила, будто собиралась куда идти, а потом опять села. Ткнулась коленями в песок возле Ратникова и, глядя ему в глаза уже не только откровенно, но доверчиво и требовательно, снова спросила:
— Откуда вы взялись?
Ратников поднял голову, встретился с ней глазами, Она ждала ответа с тревогой и надеждой, будто приговора, в котором одинаково вероятными были и счастье ее, и горе. Но он не мог сказать ей ничего хорошего, не должен был говорить, не имел права…
— В армии был, — сказал он. — А теперь мне пора. Идти надо.
Ратников встал. Вскочили Люда и Надя, обрадовались его словам, начали весело прощаться, а Ирина продолжала сидеть, подняв голову — с недоумением, разочарованностью и удивлением глядела на Ратникова.
— До свидания, — сказал он холодно.
Резко повернулся и пошел прочь.
4
На другой день, в воскресенье, Ратников по привычке встал рано. Умылся. Мать накормила его, и он, взяв томик стихов, ушел в сад, сел на скамью за гнилой дощатый стол. Солнце чуть пригревало спину, вишневые заросли были в росе, и паутина, натянутая к угловой доске стола от вишен, тоже была в росе.
Ратников сидел над книгой, не читая. Видел, как возле грядок топчется мать. Видел, как выскочили на крыльцо Люда и Надя. Как они оглядывались и хохотали, визжа, бегали босиком за водой по росистому пырею, лязгали медным умывальником, ополаскивая лица. И мать поглядела на них из-под ладони и заковыляла к крыльцу.
Веселые, свежие, Люда с Надей прибежали после завтрака под вишни и, как и вчера, закидали Ратникова своими предложениями. Опять можно было обрывать переспевшие черные вишни, собирать крупную мягкую малину, можно было сбегать в лес за грибами и принести от Долгой Лужи головок клевера — курам нужны витамины, может быть, куры будут клевать клевер…
Ратников, как и вчера, на все соглашался, и девушки шумно радовались его сговорчивости, а потом заметили вдруг, как снисходительно смотрит он на них, как сумрачно улыбается, и, обиженные, примолкли.
Люда сердито толкнула его в плечо:
— Да что ты такой стал?! Ну что ты?!
Ратников не успел ответить, потому что в эту минуту у дома остановилась серая «Волга», хлопнула дверка, и в калитке появилась грузная фигура Платона Алексеевича. Он шагал прямо к ним, неся в охапке груду свертков.
— А вот и я. Здорово живем. За молодежью приехал. Увезу на заработки.
Он свалил свертки на стол и, не садясь, оглядел всех.
— Собирайтесь! Поехали.
Девушки подскочили к нему, поцеловали в щеки и кинулись в дом. Тетка Настя глядела на него, чуть не плача:
— Погоди, погоди! Сам останься. Поешь свекольничка холодненького. Сварила, в подпол поставила.
Платон Алексеевич замахал большими своими руками:
— Нет-нет-нет! Некогда, некогда.
— Воскресенье, чай! — взмолилась тетка Настя. — Выходной!
Платон Алексеевич захохотал:
— Вот то-то! У шофера выходной, а он меня возит! — Платон Алексеевич тяжело шагнул к тетке Насте, обнял ее: — Да ты не горюй! К вечеру я тебе всех верну. И свекольник поедят, и все остальное — не хватит еще. А нас, понимаешь, работа в саду ждет. Работа, работа, работа…
5
Он сел впереди, рядом с шофером, сухим остроносым парнем, Ратников, Люда и Надя втиснулись на заднее сиденье.
— Пока женщины будут готовить обед, мы с тобой произведем рекогносцировку, осмотрим забор, — сказал Платон Алексеевич, оборачиваясь к Ратникову, потом повернулся к шоферу: — Ну, а ты, Миша, еще раз извини, что выходной тебе испортил — обстановка, видишь, какая сложилась… За нами сегодня приедешь к девяти ноль-ноль, а в понедельник, в понедельник зато на работу выйдешь с обеда. Ясно?
— Ясно, — весело отозвался шофер.
И покатили они по дороге к городу. Им надо было переехать
