В лесах Урала - Арамилев Иван
…Вблизи домика собаки, забежавшие вперед, наскочили на медведицу с медвежатами. Я услышал неистовый лай, кинулся на голос, но опоздал: зверица, защищая детей, разорвала обеих собак.
Какой это ужасный был для нас день!
Я решаю ехать в Кочеты. Подкрадусь ночью к деревне, подманю, уведу чью-нибудь лайку, и дело с концом.
— Поезжай, — говорит Марфа, — конечно, без собаки пропадем. Кстати, бабушку попроведаешь. Вези ее сюда, если захочет.
Я целую Марфу, прыгаю в лодку. Даль пламенеет под солнцем, в небе — желтые облака.
Когда над рекою поет ветер и лодка покачивается на сердитой волне, в голову приходят неожиданные мысли. Я думаю о жизни с Марфой, о детях, которые появятся у нас, о постройке нового домика. Потом встают перед глазами дед, Всеволод Евгеньевич, Николай Яхонтов, Агафон, Авдей Макарыч, ограбленный старшинами паул Яргунь, Тосман, избитый солдатами. Многое вспоминается. Как ни хорош мой домик в лесу, это не настоящее. Вот потерял собак — и беда. А если заболею? Сломаю на охоте руку или ногу? Нет, одинокое счастье не хорошо. Но где оно, настоящее? Кто научит, как надо прожить, чтобы перед смертью мог сказать детям: «Будьте такими, как ваш отец»?
Я умею ловить рыбу, выслеживать зверя, подманивать птиц, зимою в жгучий мороз пробегу без отдыха сто верст на лыжах, летом на спине переплыву широкую реку. И только!
Эти мысли до того придавили, что я всю ночь сижу у костра, не могу заснуть. Хорошо живется, когда прикроешь глаза и на все лады уговариваешь себя, что все хорошо. А заглянул на минуту в лицо правде— сбит с толку. Может, прочитанные в городе книги смутили меня? Или слова Яхонтова, которые невозможно забыть, хоть сто годов живи?
Курю трубку, слушаю ночь и самого себя.
К утру от навязчивых дум болит голова: на одном пороге я пустил лодку в перекос и чуть-чуть не разбился о камни. Подъезжая к Кочетам, решаю: бабушку не возьму. К чему тащить старуху, если сам готов сняться с якоря и плыть неизвестно куда в поисках утраченного счастья?
Глава шестнадцатая
Оставляю лодку в ивняке, ночью иду к деревне. У выгона прислушиваюсь: на улице тихо. Пробираюсь во двор, вхожу в избу. Дверь скрипит на ржавых петлях. Бабушка, спавшая на лавке, вскрикивает:
— Ой, кто здесь?
— Принимай гостя, Наталья Денисовна, — говорю я, протягивая к ней руки.
У божницы теплится лампадка. На стенах тусклые блики света.
Мы обнимаемся.
— Уж так-то я рада, Матвейко, так-то рада, — шепчет бабушка. — Не ждала вовсе. Мать в скитах схоронилась. И про тебя думала: где-то парень пропал, свидеться не придется. Напугалась, как услышала, дверью хлопнул. Не за Спиридоном ли, подумала, идут.
— Дедушка дома?
— Дома, слава богу, дома. С каторги убежал. Многие тысячи верст пешком прошел. Стала разувать его — батюшки! Ноги опухли, мозоль на мозоли, глядеть страшно. «Измучился, говорю, старик?» — «Ничего, отвечает, отлежусь, плясать буду». Это в его-то годы! В подполе живет, недавно поужинать вылезал. Тебя завсе поминает.
— Пойдем к нему!
Она зажигает ночник.
— Осторожно иди за мной. Испугаем его: он спит.
Спускаемся в подпол. Бабушка зовет:
— Спиридон!
Молчание.
— Спиридон, проснись!
— Чего тебе?
— Вставай-ко… Матвей приехал.
Я прыгаю в яму. Бабушка подает ночник. С соломы, улыбаясь, поднимается дед.
— Пойду самовар ставить, — говорит бабушка. — Беседуйте.
В тайнике сухо и чисто. На полочках разложены для просушки листья махорки. Старик похудел, осунулся, но все так же молоды его веселые глаза. Прошли минуты замешательства, кончились объятия, поцелуи. Дед берет меня рукой за подбородок.
— А ты где пропадал? Выкладывай.
Идем в избу. На столе шумит самовар. Бабушка растопила печь, готовит яичницу, жарит рыбу. Садимся за стол. Я рассказываю о жизни у манси, про старика Евлана.
Деревня проснулась. Бабы выгоняют коров.
Бабушка беспокойно поглядывает в окно. Мы опять перебираемся в тайник. Дед зажигает лампу, раскуривает трубку.
— Как дальше намерен жить? — спрашивает он. — Так и будешь киснуть в трущобе? Одичаешь совсем один-то.
Я молчу.
Дед рассказывает, что их погнали на восток. Всеволод Евгеньевич умер в дороге. Деду, Зинаиде Сироте и Николаю Павловичу удалось бежать. Яхонтов и Зинаида устроились в низовьях на заводе.
— И меня приглашают туда, — говорит дед. — Николай Павлович обещал паспорт на чужое имя выправить. Завод-то новый, построен у самой реки. Всех берут на работу. Я надумал ехать. Здесь оставаться нельзя. Еще схватят. Вот бы и тебе с нами, Матюха!
Завод! Сколько дней я толкался в городе у заводских ворот. Не взяли. А теперь — «устроят». Я войду в освещенный электрическими огнями цех, буду резать, точить, сверлить железо. Стальные стружки запоют под моими руками. Я сшибаю быстро летящую птицу, так неужели мои руки не научатся управлять станком?
Думаю о Марфе. Может, с нею нельзя на завод? Как же тогда? Разве могу бросить ее в тайге? Рассказываю все деду.
— Да-а! — говорит он, сдвинув на лбу морщины. — Рановато обзаводиться семьею, но уж коли так случилось, делать нечего: поезжай за нею.
Ночью прощаюсь с бабушкой. Дед выходит провожать. Туман поредел. Синеет звездное небо. Шумит под обрывом вода. У изгороди обнимаемся. Тени сливаются в лунном свете.
— Помнишь, Матвейко, мы жар-птицу в тайге искали? — спрашивает дед. — Нету в лесах такой птицы. И еще запомни: во всякой охоте прицел верный должен быть. О тебе никто не позаботится, только ты сам. Но ежели станешь думать только о себе, незаметно на ногу соседу наступишь. О других думай, кому худо живется. Когда умру, держись за Николая Павловича. Он правильный человек. Иди, пострел.
Я шагаю по росистой траве.
Дед стоит у плетня, и я слышу за спиною горячий, взволнованный шепот:
— Вырос, бесенок…
