Василь Земляк - Зеленые млыны

А раз ночью Мальва набрела на Явтушка. Он стоял посреди улицы возле мешка, который никак не мог взвалить на плечи. А тут она идет. «Рузя! Рузя! — взмолился он. — Сам бог тебя послал. Совсем из сил выбился…» Что делать, пришлось подсобить. «Это ты?!. — Явтушок чуть не упал, узнав Мальву. — Говорят, будто ты тут, а я не верил, вот и сейчас принял за Рузю». Он снова скинул с плеч мешок, ему очень хотелось войти в доверие к этой женщине, но, как это сделать, он не знал и рассказал ей о своем приключении, хотя потом не мог простить себе этой откровенности, все боялся, что Мальву могут схватить — да что, могут, схватят непременно схватят не нынче, так завтра, — и она выдаст его. Он возвращался из Журбова, украл там мешочек сахара, сперва славный был куль, пуда на три, если не больше, но, отбиваясь от часовых, он потерял в лесочке обрез, чуть не сложил там голову, полмешка пришлось отсыпать прямо на землю, но и из того, что осталось, готов сейчас уделить Мальве, ей ведь, наверно, тоже хочется попить сладкого малинового чайку. «Некуда мне, разве что за пазуху», — пошутила Мальва. И тут Явтушок — откуда только силы взялись! — взвалил мешок на спину, сказал: «Утром принесу тебе сахару». И принес, полный горшок — прямо к Рузе, хотя Мальва до сих пор была уверена, что, кроме самой Рузи и ее, Мальвиной, матери, никто не знает, где она живет.

Эти ночные вылазки послужили к тому, что вскоре чуть не весь Вавилон уже догадывался, кого запирает Рузя у себя в хате, женщины на свекле с каждым днем откровеннее шептались об этом, равно переживая за Мальву и за Рузю — если налетят немцы, обеим несдобровать. Мальва еще может и скрыться, податься в случае чего куда угодно, а вот Рузе — смерть… Об этом повсюду написано: за каждого укрытого коммуниста — смерть, за каждого укрытого еврея — смерть, за каждого большевистского агента — смерть. Там еще много этих смертей, и каждая могла постигнуть Рузю. Но вместе с тем она вызывала у вавилонян и восхищение, лю бая из женщин, работавших рядом с ней на плантации, почитала за честь пообедать в ее обществе, угостить ее пирогами из своей печи или еще чем нибудь вкусным, а о ее пирогах с маком, свеклой и калиной (все это, разумеется, в смеси) говорили с намеком: «Э, то Зингерши пироги?» Рузя улыбалась своими глубокими глазами, в которых не было ни следа страха или лукавства: «Ешьте, ешьте, это из моей печи». Что тут оправдываться или хитрить, когда они же все знают, все понимают.

Едва ли не последним в Вавилоне узнал о Мальве ее сын. Играя в «немцев» и «наших», дети без всяких предосторожностей выбалтывали то, о чем тайком делились друг с другом родители. Сташко не поверил, спросил у бабушки, правда ли, что Мальва здесь, скрывается у тети Рузи. Мальва! Так он, вырастая у бабушки, привык называть мать, переняв это от старших, так он называл ее и в глаза, когда она наведывалась из Зеленых Млынов вместе с дядей Журбой, таким рыжим и лохматым, что мальчуган не мог оторвать от него восхищенный взгляд и про себя называл его «золотым дядей». Тот пря малыше стеснялся спать с Мальвой на кровати, и бабушка стелила гостю соломенную постель на полу, Сташко тоже просился на пол и отлично чувствовал себя иод боком у «золотого дяди». А вот сейчас ему досталось от бабушки за глупую выдумку о Мальве, от чего желание убедиться в услышанном от детей засело в нем еще крепче. С настойчивостью обманутого Сташко, да еще и не один, а с товарищами по тем самым играм в войну, принялся следить за Рузиным двором, который до тех пор не вызывал у него ни малейшего интереса. Под видом той же игры «в немцев» и «наших» Сташко пробирался во двор, заглядывал в окна, звал: «Мальва, это я…», сохраняя, конечно, осторожность… Что же касается «немцев», так те просто нахальничали у других окон, кричали хором: «Сташко! Сташко! Бегом сюда! Вот она, вот она! Стоит в углу». Сташко бежал туда, прижимался лицом к стеклу, но никакой Мальвы не видел. А Мальву приводило в ужас то, что они говорили о ней не как о живой, ранимой, которой можно причинить боль, а как о неодушевленном предмете — предмете их любопытства. Невольно думалось: «Сейчас не хватает только настоящих немцев». Она узнавала по детям их родителей, был тут и младший сын Явтушка, ровесник ее сына. Чужие уже и не удивляли ее. Но свой то как же, родная кровь, родная душа? Вот так родной сын может принести беду, хоть и приходит сюда с самыми нежными чувствами.

Сташко возвращался домой обманутый, обиженный. А однажды ночью то ли привиделось ему, то ли приснилось, будто Мальва сидит у его постели, в платочке и дышит на него, как живая, но проснулся — а ее не было, словно растаяла во тьме. Он рассказал бабушке о том, что ему привиделось, и на этот раз она не стала ругать его, а на следующий день сама привела к Рузе, достала с окошечка над дверью ключ и, отперев хату, сказала: «Ищи сам, дурачок». Мальва сговорилась со старухой, спряталась на чердаке, в старой веялке, которую взгромоздил туда еще Петро Джура, выпотрошив из нее все внутренности. Мальчуган, пораженный таким доверием бабушки, учинил настоящий обыск, обшарил все закоулки в хате, на чердаке, обстукал даже веялку, всю в паутине, и, не обнаружив матери, горько опечалился. Он не мог понять, зачем те, у кого матери здесь, в Вавилоне, так жестоко насмеялись над ним.

Заперев хату, старуха повела мальчика домой, а точнее, он повел ее, потому что с тех нор, как Мальва здесь, в Вавилоне, Зингерша совсем ослепла. «Пусть говорят тебе, что хотят, а ты не верь никому, какая же мать не приголубила бы свое дитятко, будь она тут». Эта предосторожность была для Кожушных необходима. Сташко разболтает детям, те — родителям, и потянется ниточка в самый Глинск, к Конраду Рихтеру (Кожушные не знали, что эта ниточка и так уже тянулась и предосторожность их была запоздалой). Конрад Рихтер однажды уже был у Кожушных. Спросил, дома ли Мальва Кожушная (он произносил ее фамилию Кожушна-а-а).

«Да чтоб у меня глаза вытекли, если я видела ее с начала войны», — клялась Зингерша и не преминула при этом напомнить о давних связях их рода с немецкой фирмой «Зингер», в которой столько лет верой и правдой служил агентом ее муж, Мальвин отец Орфей Кожушный. «Возможно, и вы, господин Рихтер, слышали о таком агенте, он ведь метался по всему свету с машинками этой фирмы. За это нас Вавилон и до сих пор называет Зингерами, а это, поверьте, кое-что значит, Вавилон подбирает людям такие прозвища, какие сохраняются за ними дольше жизни, их до седьмого колена носят». Она кивнула на Сташка, своего внука: «И он помрет Зингером…» Старушке показалось, что все это произвело впечатление на гестаповца. Он сказал, что знает такую фирму, шепнул что-то переводчику, тот сбегал к машине, принес оттуда длинную, в красочной обертке конфету, отдал шефу, и тот вручил ее потомку Зингеров. Мальвы тогда еще и в самом деле не было в Вавилоне, она скрывалась в Глинске у Вари Шатровой. Мальчик не знал, как поступить с конфеткой, но бабушка и тут не растерялась: «Ешь, ешь, это же вроде бы от наших родичей». А когда Конрад Рихтер уехал, бабушка выхватила у внука конфету и швырнула в помойку: «Упаси нас боже, дитятко, от таких родичей! Приезжал, аспид, по Мальвину душу!»

В то утро мать на рассвете затопила печь, хотела, как обычно, подать Мальве знак дымом, что они с внуком живы и здоровы, а она может спокойно провести еще один день. И вдруг прямо из серой, густой, похожей на дым измороси — Фабиан в окошке, на голозе мешочек капюшоном, очки, огонь из печи ярко осветил его за мокрым стеклом. В такую рань Фабиана в Вавилоне редко видят. Старуха вышла к нему, он был один, без козла. «Бабушка, — даже не поздоровался, — в Зеленых Млынах наши этой ночью сбросили десант. По всем селам обыски. Могут приехать и сюда. Скажите Мальве, пусть уходит подальше. И сейчас же, сию минуту. Хоть ко мне, хоть в другое место, только не здесь, только не здесь…» — «Нет ее, Левко, и не будет, ты же знаешь, что она ушла с нашими». — «Дело идет о жизни и смерти, а вы плетете… Что вам — больше сказать нечего?»— «А и впрямь нечего!» Она заперла перед его носом дверь, а ноги подкашиваются, руки не в силах скрутить пучок соломы, едва дотопила печь и стала будить Сташка, чтоб тот проводил ее к тете Рузе «соли попросить», дескать, бабушка сейчас только заметила, что у них кончилась соль. Совсем рассвело, пока собрались; люди уже вышли на поле, шли через плотину по ту сторону пруда. Вниз скатывались пустые телеги, они словно падали с неба и разбивались там, под горой, потому что потом их больше не было слышно. И вдруг тихо подъехала к воротам машина, аа ней другая — грузовики.

Первый раз Рихтер приезжал на легковой, а тут выскочил из кабины грузовика, подал команду, и его люди в черных плащах, размытые изморосью и походившие на слизняков, мигом заполнили двор, окружили хату, хлев, не забыли и про обрыв, как будто главное зло для них таилось там, под обрывом.

Наблюдая за ними из окна Рузиного дома, Мальва едва ли не впервые почувствовала, что она кое-что значит, если против нее одной брошены такие силы. Гестаповцы держались так, как будто ждали вооруженного сопротивления. Даже в нужник на огороде, сложенный из стеблей подсолнуха, они заглядывали с такой опаской, словно там непременно должен был сидеть наш пулеметчик.