Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море — сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок — колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя — женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…
Славка оборачивается:
— Приехали, де-ед!
— Куда приехали?
Славка улыбается.
— Ты куда скрылся, приехали, говорю. Диск накрылся.
— Как приехали?..
Открываю кабину, дорогу лижет поземка. Зябко. Опускаю ноги и спрыгиваю на дорогу. Ребята уже приволокли домкраты, вымостили, установили под раму.
— Придется Гене сбегать на базу, — говорит Василий, — шпильки есть, диска нету.
Поярков прикрывает от ветра лицо рукавицей и показывает на трещину в диске.
— Гена ночь дежурил, может, кого другого пошлем?
— А кого другого? Гену надо посылать. Он на одной ноге зайца обгонит.
Мимо проскочила машина и встала. На подножке Паша Зверев.
— Ну что, мужики, загораете? — и косит глаз на диск. — Так-так.
— Паша, ты бы не смог захватить диск с базы? Когда думаешь обратно ехать?
— Понимаю. Будет сделано. Гущин где?..
— Время-то уже, дай бог, — канючит Славка, — обед, а еще не завтракали. Пусть Гена везет в столовку.
В столовку так в столовку. Все забираемся в летучку. Столовые по всей трассе ни днем, ни ночью не закрываются. Летучка выруливает с обочины и весело бежит по трассе. Гена подъезжает к продпункту и сразу назначает дежурных, чтобы всем не толкаться на раздаче. В коридорчике горячая вода, мыло, сода в ванночке. Ребята моют руки. Дежурные таскают на подносах еду и ставят на сдвинутые по четыре в ряд столы. Щи жидковатые, зато в тарелках. Ложки, вилки, салфетки в граненых стаканах, словно куропачьи хвосты, торчат. Гена стоит у раздачи — заказывает. Чай тройной — пьешь — губы слипаются. Отбивные по две порции, по порции блинчиков с повидлом тоже умяли.
— Ну как, наелись? Хватило?
— Еще осталось — лавровый лист.
— Тогда встать, — командует Гена, — выходи строиться.
Закуриваем на крыльце. К столовке подруливают два рейсовых автобуса. Парни наперебой ухаживают за пассажирками.
— Пацанва, — говорит Василий и качает головой.
— А сами-то какими были. Вспомни?
— И верно, — соглашается Поярков. — Вроде бы давно живешь, а оглянешься…
— Помнишь, как тебя Тонька отшила?
— Как это отшила? Может, я сам не захотел.
— Вот те раз, сколько ты за ней ухаживал…
— Так я и помню.
— Антонину, да не запомнить…
— Ну что, хлопцы, сосватали?! А ты-то, Володя, вот скажу Татьяне.
— Да вы что, дядя Вася, я так, землячку встретил.
— Ну если землячку, тогда ладно…
Гена уже надрывается — сигналит. Парням неохота расставаться с девушками, договариваются о встречах, приглашают на стройку. И, показывая удаль, лихо запрыгивают в летучку.
— Может во-он ту, блондинку в шубке, возьмем, а?
— Ничего девушка, симпатичная, можно, — поддерживает ребят Василий Андреевич, — только вот боюсь, Славка отобьет.
— Не-е, дядя Вася, будьте спокойны, у нас это не принято, уводить у товарища.
Обшитые дерматином скамейки холодят, и Славка садится на свою ногу.
— Вон дед — тоже холостой, вот кого бояться надо…
— Мы тут все холостые.
— Вот еще был такой случай…
Минут через пятнадцать Гена подрулил к поезду.
В открытую дверь снежными бляшками искрится воздух.
На остывших скатах синими, зелеными, красными огоньками сверкает снежная копоть.
Сварщик Зотов показывается из-под «Стратега».
— Вячеслав Иванович! — кричит он. — Мой драндулет просит каши.
Славка выпрыгивает из машины.
— Ну что, сачок?
— Сачком малявок вылавливают. Это тебе Николай Зотов говорит.
— Знаю, знаю, все знают, дипломированный сачок. — Славка нахлобучивает Зотову сварочную маску на лицо.
— Каша — мать наша, — и поднимает капот.
Двигатель весь в масле, из блока шатун торчит.
— Вразнос пошел.
— А, а не золотуха, так понос, — махнул рукой Славка.
Всю ночь меняли двигатель на саке.
Утром ребята своим глазам не поверили: объявился Паша Зверев и привез диск. Лицо у Паши вытянулось, осунулось, как у летчика-испытателя, преодолевшего сверхзвуковой барьер.
— Ты бы, Паша, прилег. Иди в мою машину, пока мы тут возимся.
— Да что ты, дядя Вася, груз у меня не терпит отстоя. Игрушки везу — детский сад открывают…
— Ну-ну. За помощь спасибо. Что нового на Большой земле?.
— Все по-старому. Ну, я побежал.
— Беги, беги, Паша…
Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку — в крайнем случае подбросим «закуски». Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.
— Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…
— Дядя Вася, — тихонько говорит Славка, — у него отец умер, Паша телеграмму привез.
— Пошто сразу не сказал? — Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.
— Владимир, иди в мою машину.
У Гущина сразу опустились плечи.
— Может, ты, Володя, сам поведешь?
— Поведу, дед.
— Поехали.
Володя побежал к своему тягачу.
Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. «Телега» сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса «закуски». «Колымага» словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые «закуски».
— Вот чертова кобыла, разнесет…
Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд — выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. «Колымага» начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и «Колымага» остановилась.
— Ну, кобыла, кобылка, кобылица…
Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур — и снова в путь.
— Садись, Антон, ко мне, — приглашает Василий.
Залезаю в кабину.
— Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.
— Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…
— Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю — как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там «солнце»… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует — держит, — оглянулся — никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?
— Не знаю, Василий, не знаю…
— А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… — Василий помолчал. — Купили мы, значит, домишко, как и мечтал — на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает — не холодное ли? Тьфу! — Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.
— Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: «Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил».
— Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью — тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: «Ты чего, Вася, потерял?»
