Следователь. Клетка - Алберт Бэл

Родись он в клетке, вырасти на орехах, грибах, заячьей капусте, на голубиной ножке, в шалаше — и он считал бы это нормой, ни о чем бы ином не мечтал.

Но прежде он знал другую жизнь, не мог забыть ее, и только надежда, что вырвется, что люди и общество не оставят его, только эта надежда поддерживала его силы.

Сначала ему не давала покоя мысль о том, оставленном им мире. Он был озабочен тем, что, оказавшись взаперти, упустит столько знаменательных событий в общественной жизни. Но дни шли за днями, и постепенно внимание его переключалось на собственную жизнь внутри клетки.

Для нее не годились обычные логические категории.

Берз старался припомнить все, что читал о голодании. Он пожалел, что прежде с досадой отбрасывал книжки, где речь велась о голодании как методе лечения, никогда не дочитывал и статьи, где говорилось о длительных постах. Теперь бы ему пригодились подобные советы.

Пока что у него еще были продукты (если это позволено назвать продуктами), но скоро они подойдут к концу. На первый взгляд, казалось невероятным, что можно жить на такой диете. И все-таки он жил. Потому что ничего другого ему не оставалось. Сам тому удивляясь, он чувствовал, что ничего другого не остается — только жить.

Сначала Берз расстраивался из-за украденной машины. Они с женой годами копили деньги, экономили на всем, отказывались от развлечений, боролись с соблазнами, и вот тебе на — год отъездили, отладили, обкатали, и тут ни с того ни с сего суют тебя в клетку, а за руль твоей машины садится чужой дядя.

Впрочем, относительно машины он так и не пришел к определенному решению. То ему казалось, что лишить человека машины — чудовищный произвол, а то вдруг дело представлялось сущей безделицей — да пропади она пропадом, эта машина.

Как славно бы я зажил там, раздумывал он, лежа на спине и любуясь загоравшимися звездами, как славно бы я зажил, будь даже и последним бедняком, и до чего же все-таки хороша жизнь.

В том мире подобные рассуждения звучали бы нелепостью.

Со временем вещи стали занимать все меньше места в его мыслях, пока однажды он не пришел к выводу, что потерял к ним всякий интерес. С густым и низким гудом пролетел над клеткой запоздалый шмель. А может, пчела? Мед! Мед был не для него.

Он не обманулся в жизни. Он знал: все дается трудом, его учили в поте лица зарабатывать хлеб насущный.

Он не обольщался, он знал, что не хватать ему с неба каких-то особых звезд, лишь свои привычные звезды достижимы. И никакое особенное счастье ему не привалит, лишь свое привычное счастье работать, счастье видеть, как твои замыслы претворяются в гармонию плоскостей и линий, видеть, как замыслы вырастают в дома.

Работать, надо работать, временами проносилось в сознании. Время бесполезно утекает за брусьями клетки. Корабль стоит на мели. Время утекает, полноводная река времени катится, плещется рядом, а он отделен от реки стальной решеткой.

И тогда он громко выкрикивал:

— Проклятье тем, кто посадил меня сюда!

Берз слушал, как в лесу замирало эхо.

— Лучше бы меня пристрелили!

Это следовало выкрикнуть, не то бы он задохнулся от злости.

Надо же, удивлялся он, я-то думал, что по натуре сдержан.

Берз разобрал свое поведение и пришел к выводу, что сохранил относительно себя многие иллюзии. Сдержан? В известной мере — да. Но если злость кипит и льется через край, ее надо излить, пусть даже немому лесу.

А может, лес не был немым, может, Берз не понимал его эха?

Может, кто-то скрывался в лесу, наблюдал за его поведением в клетке? Ждал агонии?

Берзу приходилось туго, потому что здесь он был лишен всех ценностей, принадлежащих ему в том мире. Да они были бы здесь бесполезны.

Единственно, что он умел по-настоящему делать, это свою работу. Но и работы он здесь был лишен. Конечно, никто не мог ему запретить строить здания мысленно, но он не имел возможности разработать техническую документацию — не было бумаги, чертежной доски, карандашей, туши, арифмометров, вычислительных машин.

Он пришел к выводу: когда нет иной работы, просто жить — тоже работа. Наиважнейшая, неотложнейшая сейчас работа — выжить. Когда он это осознал, в нем с новой силой вспыхнула уже угасшая было энергия, явились смелость и оптимизм, насколько они возможны в условиях клетки, и он твердо решил держаться до конца.

Не поддаваться клетке. Он знал, никто за ним из леса не подглядывает. Лес глядит слепыми глазами. Только клетка подглядывает. Клетка ждет агонии.

Вот тогда-то и станет ясно, чего я стою, рассуждал он. Тогда и откроется моя истинная ценность. И Берз составил несколько речей, обращенных к клетке.

Первая речь была гневная.

Мерзкая клетка, жестокая дурында!

Стальными кишками ты опутала небо. Гадкими щупальцами оплела мое тело. Ты сковала мою поступь. Что смеешься глумливым смехом?

Сквозь твои зубы-брусья, словно небо мироздания, светится голубое небо.

Куда ты низвергла меня?

В пасть времени? В песочные часы?

Неужто мне суждено стать колосом в молотилке природы и мои зерна просыплются в твои закрома?

Тугим узлом связала ты мою душу, зловредная клетка. Погоди, когда-нибудь и я в такой же узел скручу твои брусья!

Ты опутала тело, но брусья твои бессильны перед разумом. В том моя сила и твое бессилие. Вольными птицами парят мои мысли.

Даже если я погибну, ветер развеет мой прах между брусьями, и в первозданности атомов я вновь обрету свободу, тебя же, клетка, источит ржавчина, и ты рассыплешься, ибо нет клетки, что устояла бы перед вечностью. Вечны лишь мы — люди.

Тут Берз, конечно, сгущал краски. Но он надеялся, что до гибели дело не дойдет. Он верил, где-то во тьме на ощупь бредут к нему люди, верил, что медленно, но верно к клетке движутся спасители, верил, что общество не оставит его, верил людям, живущим в построенных им домах, и эта вера придавала ему силы.

Прежде у Берза частенько болели зубы, и он с тревогой ждал момента, когда они опять заболят. К счастью, пока обходилось. Что бы он делал здесь