Златослава Каменкович - Его уже не ждали
Казимир вытер пот со лба. Ромка схватил ведро, сбегал к колонке и через минуту осторожно, чтобы не расплескать воду, понес Казимиру. Гай и Ярослав, сойдя с баррикады, тоже напились и поблагодарили мальчика.
— Вот что, друзья мои, от властей можно ожидать любой подлости, — сказал Гай. — Надо укрепить наши позиции со стороны Высокого Замка. Возьмите людей, Казимир, и сделайте все возможное. — Немного помолчав, он спросил, обращаясь к Калиновскому: — Друг мой, вы послали людей к Соколу?
— Нет. Сейчас пошлю.
А в это время в баре «Кубок рыцаря» встретились Вайцель и Шецкий.
— Сокола на Стрелецкой площади нет. Он простудился, лежит.
— Жаль. А может быть, вы, пан Шецкий, все же сумеете выманить его из дому?
— Постараюсь, но не верю в успех. Они его старательно оберегают. Вряд ли Гай позволит Соколу выйти на площадь.
— Тем более вы должны попытаться. А если потерпите неудачу, тогда вот. — И Вайцель положил на стол перед Шецким небольшую ампулу.
Шецкий поспешно спрятал ампулу в нагрудный карман сюртука и вышел из бара.
Подходя к дому, Шецкий издали увидел на балконе Ивана Сокола и его дочку. Они кормили голубей. Птицы доверчиво садились им на руки, на плечи.
«Ага, уже встал… Тем лучше. Плед накинут поверх пиджака — значит, жена дома и опекает его. Едва ли удастся выманить. Что ж, придется прибегнуть ко второму средству», — подумал Шецкий, входя в парадное.
Когда жена журналиста завела студента в кабинет, Шецкий услышал, как Сокол говорил дочери:
— В тюрьме мы тоже кормили голубей, но там… Как хорошо, Маричка, когда на окнах нет решеток…
— Напрасно в такое тревожное время у вас открыты двери, пан Сокол, — вместо приветствия, взволнованно проговорил Шецкий, стараясь показать, как он обеспокоен.
— Что случилось?
— Как? Вы ничего не знаете, пан Сокол? На Стрелецкой площади войско стреляет в безоружных рабочих. Там баррикады. Я только оттуда…
— Ничего не понимаю… Утром ко мне забежал Богдан Ясень и сказал, что предприниматели соглашаются на уступки.
— Предприниматели обманули, они даже не явились на переговоры. А на Стрелецкой площади, как и все последние дни, их ожидали тысячи бастующих, безработных. По улице, которая примыкает к площади, проходила рота солдат. Один из них так толкнул жену пана Ясеня, что та едва не выронила из рук младенца. Пан Ясень заступился за жену. Солдаты его схватили. Рабочие бросились спасать своего товарища. Полиция вызвала гонведов и пехотинцев. Площадь окружили, начали разгонять рабочих. Защищаясь, люди забросали гонведов камнями. Возникли баррикады, гонведы открыли огонь… Есть убитые, много раненых… Идемте… Ивана Сокола ждут на баррикадах. Ваше присутствие воодушевит рабочих на борьбу! — горячо воскликнул Шецкий.
Журналист снял плед и направился к двери. Но жена преградила ему путь и с укором посмотрела на Шецкого:
— Он едва стоит на ногах… Ведь ты болен, Иван, куда идешь?
— Оля, как ты не понимаешь, что мое место там, где мои друзья? — задушевно и просто возразил Сокол.
Шецкий решительно надел фуражку и выжидательно остановился у двери. Тогда Ольга подошла к столику, где на подносе стояли нетронутыми стакан с молоком и тарелка с тонко нарезанными ломтиками хлеба.
— Иван, ты сегодня ничего не ел… Хоть подкрепись на дорогу, — тихо проговорила она.
Сокол пригубил стакан, но, сделав два-три глотка, скривился и поставил стакан обратно на поднос.
— А вон Гриць! — радостно захлопала в ладоши Маричка, стоящая на балконе. — Гляди, татусю, с Грицем Ромкин дедусь.
Сокол с Ольгой вышли в коридор.
Увлеченная голубями девочка не обратила внимания на студента, который подошел к столику, где стояла еда отца. Воспользовавшись удобным моментом, Шецкий поспешно вылил яд в молоко.
«Нет, она ничего не заметила…» — воровато взглянув на девочку, успокоил себя Шецкий. Подойдя к ней, он спросил:
— Марися, а твой тато молоко любит?
— Не-е-е! Его надо заставлять, как маленького.
В комнату вернулся Сокол. С ним были Остап Мартынчук и Гриць. Старик осунулся, как-то сгорбился после гибели сына.
— Меня Кузьма прислал. Просил, Иван, чтобы ты не выходил из дому. Сам знаешь, власти на тебя точат зубы.
— Вы великий журналист! — перебил старика Гриць. — Это сказал Кузьма Гай. Он сказал, если вы выйдете из дому, жандармы могут вас убить, как будто случайно, нечаянно… Не надо, не выходите! — с детской непосредственностью выпалил мальчик.
Сокол, растроганный, привлек к себе Гриця.
— Татусю, выпей… — Девочка бережно поднесла отцу стакан с молоком, желая доказать студенту, что отец ее послушается и выпьет молоко. Сокол взял из рук девочки стакан. Не отходя от отца, Маричка повернула голову к окну, показывая глазами Грицю на голубей, заполнивших весь подоконник.
Шецкий с напряжением следил за Соколом, который поднес к губам стакан с молоком.
Вдруг на улице, почти под самыми окнами, грянул выстрел.
— Ай! — испуганно вскрикнула девочка, схватив отца за руку. Стакан упал и разбился.
На улице кричали:
— Стой! Стой!
— Держи-и!..
Сокол кинулся к балкону.
— Полиция кого-то преследует, — встревоженно проговорил он, снова входя в комнату.
Девочка плакала, поглядывая на расплескавшееся молоко.
— Не надо, глупенькая, мама принесет еще.
— И ты все до капельки выпьешь?
Сокол, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.
Стоящий у окна Шецкий, чтобы скрыть досаду, барабанил пальцами по стеклу.
— А ты, Иван, хотел ослушаться Гая, — упрекнул старый Мартынчук.
Вздохнув, Шецкий сказал:
— Паникерство! Не похоже на Гая! Место Сокола — на баррикадах!
— Ов-ва, пан академик, — качнул головой Остап Мартынчук. — У властей пуль припасена тьма-тьмущая, а у народа Иванов Соколов не так уж много.
— Гай — отважный человек, — в раздумье проронил Сокол. — Человек дела и подвига. Вероятно, у него есть основание тревожиться.
Сокол подошел ближе к Шецкому и так, чтобы не услышал никто, прошептал:
— Я не успел сказать Гаю. У меня есть все основания не доверять Стахуру. Сейчас такой момент… Знаете, змея не с голоду кусает. Надо немедленно предостеречь Гая. Всякое может случиться.
— Пока можно пройти на Стрелецкую площадь, постараюсь увидеться с Кузьмой.
И Шецкий, опустив глаза, выбежал из комнаты.
Глава восемнадцатая
БАРРИКАДЫ
Во дворе перед дворцом наместника стояла карета. Запряженные цугом, вытанцовывали белые лошади. На карете громоздились чемоданы и баулы. Вокруг гарцевал эскорт гонведов. Ожидали графиню и ее сына, которые уезжали в Карлсбад, где отдыхал наместник.
Спустя полчаса, когда карета с фамильными гербами графов Понинских приближалась к вокзалу, начальник гарнизона получил приказ: всех гонведов отправить к ратуше и на Стрелецкую площадь, окружить Краковское предместье, закрыть все заставы, крестьян в город не пускать!
Вскоре под барабанную дробь, печатая шаг, к баррикаде на Стрелецкой площади подходили солдаты-усачи.
— По местам! — скомандовал Гай.
Обер-лейтенант в белых перчатках и в каске со шпилем, остановившись неподалеку от баррикады, сложил руки рупором и крикнул:
— Расходитесь! Иначе будем стрелять!
И тогда возле красного флага на гребне баррикады появился студент Стефан. В наступившей на миг глубокой тишине он крикнул:
— Братья солдаты! В кого стрелять собираетесь? В таких же тружеников, как и вы сами, в своих товарищей, которые не хотят больше терпеть насилие и произвол. Вспомните свои голодающие семьи…
Обер-лейтенант прицелился в студента, но Стефан, не обращая на него внимания, с возрастающей силой продолжал:
— Власти стреляют в народ, а настоящих кровопийц и убийц прикрывают законами!
Грянул выстрел. Стефан без единого стона замертво упал на руки Ярослава.
Обер-лейтенант рассвирепел:
— Слушать мою команду! По бунтовщикам и изменникам — ого-онь!
Раздался нестройный залп. Баррикада ответила ураганом камней. Солдаты немного отступили.
Гай увидел еще совсем молоденького солдата, который бросил винтовку и побежал к баррикаде. Рабочие протянули ему руки, и солдат оказался среди них.
— Что ж ты сделал, парень? — крикнул солдату Казимир. — Зачем винтовку кинул? У нас, видишь, ни одной нема. Камнями воюем…
Кто бы мог подумать! Солдат-перебежчик оказался сыном Василя Омелько. Ярослав Калиновский в это время заделывал брешь в стене баррикады и не подозревал, что рядом — его молочный брат. Отец сразу узнал сына и бросился его обнимать.
— Солдат ты мой горемычный, — не утирая слез радости, приговаривал Василь. — Таки встретились, довелось… Во всех казармах искал, измучился. Нема, говорят, Сашка Омелько. А один офицер даже насмехался: «Иди, — говорит, — старый, иди, нечего тут вшей трусить».
