Владимир Попов - Закипела сталь
Крайнев вошел к наркому в военной форме, еще больше подчеркивавшей его худобу, постаревший, осунувшийся, бледный, но подтянутый.
Много теплых чувств хотел выразить нарком этому человеку, вынесшему такие тяжелые испытания, но его остановило сурово-сосредоточенное выражение лица и особенно глаз, смотревших открыто и пристально. И он сказал так, как сказал бы генерал солдату:
— Благодарю за выполнение задания.
— Служу Советскому Союзу! — так же коротко ответил Сергей Петрович.
Нарком сел в кресло перед столом, усадил Крайнева напротив.
— Знаете, где сын? — прежде всего спросил он.
Губы у Крайнева дрогнули, глаза потеплели.
— Спасибо, товарищ нарком. Знаю.
— Растет, вытянулся, говорят. В детский сад ходит. Здоровье как?
— Хожу, но нервное истощение сказывается.
— Не мудрено. Но не беда. Страшное позади. Поможем отдохнуть и полечиться еще. Поедете на тот завод, где Макаров работает. Кстати, там сейчас крупные медицинские силы.
Крайнев возразил:
— Я прошу отпустить меня в армию.
— А заводы кто возрождать будет? Новые люди? — Нарком помолчал и затем добавил: — Первое задание вам — займетесь проверкой выполнения заказов для вашего завода. Знаете, как пригодились данные, переданные вами по радио? Все основное мы заказали и, как только Донбасс освободят, отправим на юг. А когда наберетесь достаточно сил, возглавите проектирование мартеновского цеха.
Крайнев оживился, и нарком заметил это.
— Первые агрегаты восстановим по-старому, а затем будем строить новые печи большой мощности, полностью автоматизированные. Это сложно, но это прекрасно. Сталевар уже не рабочий. Он техник. Впрочем, вы и сами понимаете не хуже меня.
— Задание принимаю. Только с условием: хочу вернуться в свой город в день его освобождения, если уж не доведется освобождать.
— Почему вам хочется этого? — спросил нарком, уловив в голосе Крайнева волнение.
— Я оставил в подполье жену, — не раздумывая, признался Крайнев, в упор глядя в глаза наркому.
— Позвольте. Ваша жена прислуживает гитлеровцам. Крайнев слегка покраснел.
— Мне с первым выбором не повезло.
— Да, бывают смолоду ошибки, исправлять их трудно, — посочувствовал нарком.
— Но можно, — горячо возразил Сергей Петрович и снова посмотрел наркому прямо в глаза: — Я ни одного лишнего дня не смогу пробыть в неизвестности. И прошу разрешить мне вернуться в Донбасс вслед за армией. — Помрачнев, он добавил: — Может, ее уже нет в живых…
— Успокойтесь. Жива и продолжает борьбу комсомолка Валентина Теплова.
— Товарищ нарком! Это точно? Это правда?.. — Крайнев с облегчением откинулся на спинку кресла. Груз всевозможных опасений, который давил его последние месяцы, мигом исчез, но он еще не поверил до конца, боялся поверить в такое счастье. — Но откуда?..
— Такая уж у меня обязанность — знать все о своих кадрах.
— Откуда? — переспросил Крайнев.
Нарком улыбнулся.
— Как же не знать человека, который спас жизнь хорошему инженеру и патриоту?
— Скажите, ради бога, как узнали? — взмолился Сергей Петрович.
— В Москве с начальником штаба партизанского движения виделся. Он мне о вас рассказал, и не только о вас. Порядок у него — даже я позавидовал. В штабе о каждом человеке знают — где он, что с ним. А ведь партизаны и в лесах, и в степях, и в болотах — сколько их! Мои же сотрудники отдела кадров иной раз инженера по неделе ищут. Куда эвакуировался, на какой завод переехал? И я их особенно не бранил: думал, так и должно быть. Теперь потребовал самого точного учета.
Нарком первый раз за всю беседу взял папироску, протянул коробку Крайневу. Тот отказался, показав на сердце.
— Когда едете к сыну?
— Сегодня.
Нарком вызвал секретаря.
— Билет товарищу Крайневу на поезд. И свяжите меня с Ротовым.
Выйдя от наркома, Сергей Петрович зашагал по улицам Свердловска, испытывая ни с чем не сравнимое блаженство. Он мог идти прямо, свернуть направо, налево, зайти в магазин. За ним никто не следил, и никому до него не было дела. Он просматривал театральные афиши и любовался людьми, которые шли, как обычно ходят люди, — не сгорбившись, не таясь. На их лицах не было того страшного выражения отчужденности и ненависти, какое он привык видеть в оккупации. Во дворах беззаботно играли дети, которые никогда не знали и не узнают гитлеровцев. Радовали звонки трамваев, сирены машин, гудки заводов. Все это было так обычно для всех и так странно для него. «Как хорошо, что к ощущению свободы привык немного в госпитале! — подумал он. — Прилети самолетом прямо сюда — с ума сойти можно».
И все же, поймав на себе чей-то пристальный взгляд, Крайнев почувствовал, что у него по привычке напряглись нервы.
«Развинтился, — отметил он с досадой. — Впрочем, тут и не разберешь: развинтился или завинтился».
Остановился у концертной афиши. Марина Козолупова. Захотелось послушать музыку — его давнишнее увлечение, — и он подошел к кассе, но передумал — показалось кощунством сидеть в концертном зале, упиваться мелодиями в то время, как там, в подполье, его товарищи рискуют жизнью. Постоял и вышел.
Однако удержаться от искушения пойти в кино не смог. Еще издали, раньше чем прочитал название картины, внимание привлек большой красочный плакат — напряженное женское лицо на фоне горящего дома. «Она защищает Родину».
Во время сеанса Сергей Петрович пожалел о том, что попал сюда: фильм перенес его в страшную обстановку оккупации.
Когда он вышел из кинотеатра, уже стемнело, но улицы были ярко освещены, фонари цепочкой уходили далеко к зданию Уральского политехнического института. На тротуарах сновали люди. Порой его толкали, но и теснота и шум только радовали: он среди своих людей, на своей, никогда не топтаной врагами земле.
7
Посещение цехов Гаевой считал неотъемлемой частью партийной работы — так он не только вникал в производство, но и приближал к себе людей. Здесь к нему подходили даже те, кто не пришел бы в партком, — то ли по застенчивости, то ли по привычке долго собираться. Часто под шум грохочущих механизмов вспыхивали беседы, порой задушевные, порой бурные, но неизменно приносившие пользу.
Так случилось и сегодня. Проходя по среднесортному цеху, Гаевой увидел Первухина. Вальцовщик, хмурый, стоял в ожидании начала смены.
Парторг подошел к нему.
— Что такой сердитый?
— Да как же. Ходил я, ходил по вашему совету к директору и слышал одно: «Катать не можем», — в сердцах ответил Первухин. — Он так и в наш наркомат написал и в танковый. На том и закончилось. А танки стоят. Прислал мне с танкового завода письмо строгальщик один. По двенадцать часов люди из цеха не выходят, без выходных работают — и все одно не успевают. Выругал, и поделом: обещал, мол, черт старый, помочь и набрехал. Каково такие письма читать? Не по возрасту в брехунах ходить.
— А почему ко мне не зашли? — упрекнул Гаевой. — Я же вам говорил: не заладится — помогу.
— Почему, почему! — разозлился Первухин. — Потому что и у вас особого желания помочь не увидел.
— Письмо с вами?
Первухин протянул парторгу конверт, а сам продолжал изливать свою досаду:
— Знатный калибровщик расчет делал — Свиридов. Это бог в своем деле. Говорит, нельзя, не пойдет. А я вот нутром своим чую, что можно. — Он стал выкладывать парторгу свои соображения, потом достал из кармана мелок и принялся на чугунной плите пола чертить калибровку.
Гаевой спрятал письмо, присел на корточки рядом с Первухиным, но, как ни старался вникнуть в суть его объяснений, ничего не понял.
— Вы со Свиридовым не говорили? — спросил он, поднимаясь.
— Пустое с ним говорить. Он самому директору докладывал. А характер у него тоже директорский: сказал так — перетакивать не будет.
— Время у вас сейчас есть?
Первухин взглянул на большие электрические часы на стене цеха и сказал подручному:
— Принимай смену, да смотри, по-моему.
Прошли в помещение калибровщиков. Свиридова отыскали в комнате, стены которой были до потолка завешаны чертежами. Он приветливо поздоровался с парторгом и небрежно кивнул вальцовщику. Свиридов и Первухин уважали друг друга, но характерами не сошлись, часто спорили и бранились из-за цеховых дел.
По просьбе Гаевого Первухин начал подробно рассказывать о своей поездке на танковый завод. Сначала Свиридов, ничего не понимая, переводил удивленный взгляд с парторга на вальцовщика, но едва Первухин стал объяснять, для чего нужен новый профиль, глаза его приняли озабоченное выражение.
Когда стрелки показали без пяти три, Гаевой напомнил увлекшемуся вальцовщику, что пора идти на смену. Оборвав фразу на полуслове, Первухин выскочил из комнаты.
