Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Как-то утром, когда дом Чонки только начал просыпаться, в мастерскую вбежал хозяин.
— Вас спрашивают, — прошептал он. — Ради бога, скорее!
Я быстро оделся и вышел на кухню. Там, обогревая над плитой озябшие руки, стоял вооруженный карабином сечевик.
— Вы Белинец? — спросил он, окинув меня взглядом.
— Я Белинец.
— Идемте. Вас ждет пан превелебный Новак.
Минут через пятнадцать я снова очутился в знакомой уже мне комнате.
Новак был болен. Накинув на плечи черный крестьянский плед, он сидел в кресле и потягивал из чашки горячий напиток.
— Как видите, простыл, — сказал он добродушно. — И вот лечусь сваренным с сахаром вином, — прекрасное средство от простуды!
Сказав это, пан превелебный дотянулся рукой до стола, поднял подсвечник, под которым оказался сложенный листок бумаги. Он взял этот листок и протянул его мне.
— Пока, сын мой, все, что я смог для вас сделать.
Еще ничего не понимая, я развернул листок и едва не вскрикнул от изумления. Я не верил глазам своим. Листок был исписан мелким почерком, и это был почерк Ружаны.
«Дорогой мой! — писала она. — Мы живы и счастливы знать, что и ты жив. Нам тяжело без тебя. Так тяжело… Неужели нет возможности снова быть вместе? Сделай все, что в твоих силах, Иванку. Обнимаю тебя.
Ружана. Илько».
Я был взволнован до крайности и все еще не мог поверить, что в моих руках письмецо Ружаны. Я не думал сейчас о том, каким образом оно дошло до Хуста, кем был тот человек, которому Ружана вручила его. Я только ясно представлял себе, как волновалась она, когда писала эти строчки, и как не верила в то, что они дойдут до меня.
— Что вам пишут? — глухо спросил Новак.
Я подал ему листок.
Новак прочитал его и, помедлив немного, поднял на меня свои утонувшие в орбитах глаза.
— Вы бы хотели, чтобы ваша жена и ваш сын были здесь, с вами?
— Боже! — воскликнул я. — Но можно ли это сделать? И как?
— Они будут здесь, если вы захотите, — спокойно сказал Новак. — А как?.. Об этом не следует спрашивать.
— Но чем я должен отплатить за это? — уже насторожившись, спросил я.
— Ничем, сын мой, — дружелюбно улыбнулся Новак. — Исполните свой долг украинца перед своим народом — вот и все… Вы, должно быть, уже знаете, что в недалеком будущем состоятся выборы в сейм? Этому сейму предстоит провозгласить самостоятельность Карпатской Украины и решительно сказать о наших претензиях на все украинские земли… Объединенная Украина!.. — мечтательно произнес Новак. — Это ведь чаяние народа, и в том числе ваше личное, — не так ли?
— Конечно, отче, — подтвердил я, силясь предугадать, к чему клонит Новак. — Но не кажется ли вам несколько странной, если не смешной, претензия присоединить море к капле?
— Но море обещано нам, — сделав ударение на последнем слове, произнес Новак. — Обещано той силой, которой будет покорен мир. И выборы в сейм должны показать этой благостной силе наше единодушие, нашу способность руководить. Я не стану от вас скрывать, сын мой, — и голос Новака зазвучал доверительно и мягко, — я не стану от вас скрывать, что умы людей, особенно на Верховине, еще не освободились от заблуждений. Вы, сын мой, свой человек в горах, вас знают во многих селах, к вашему голосу прислушиваются без предубеждений — и вы должны помочь нашему общему делу…
«Так вот к чему он клонит!» — подумал я и, охваченный душевным смятением, поднялся со стула.
— Мне надлежит стать доверенным лицом на выборах, так я вас понял, отче?
— Одним из них, — уточнил Новак.
— И от моего согласия или отказа зависит, будет ли со мной моя семья или нет?
Новак не ответил. Но и без его ответа мне было уже понятно, что это именно так. Страшнее пытки нельзя было придумать, и более подлой цены нельзя было назначить.
— Прошу прощения, отче, — сказал я, сохраняя самообладание, — но я не тот человек, какой вам нужен.
— Печально, — вздохнул Новак, — очень печально… Да хранит вас бог.
…Ночью за мной пришли. Сечевики обшарили весь дом старого Чонки. Но меня уже в Хусте не было. Я уехал оттуда на селянской подводе еще днем, сознавая, что мой отказ принять предложение Новака делает мое пребывание в Хусте небезопасным.
Возница был для меня человеком совершенно незнакомым. Понурый, с вытянутым, боязливым лицом, он с неохотой взял меня на подводу и всю дорогу молчал.
В сумерках мы добрались до пограничного села и остановились на его окраине перед приземистой хатой.
— Ну, я дома, пане, — проговорил селянин. — А вам куда?
— Некуда, — чистосердечно признался я.
— Как же то? — удивился селянин. — У каждого человека есть дом.
— Мой — в Ужгороде.
— Вот оно что! — почесал затылок возница. — Ужгород за мадьярами. Туда неможно.
— Знаю, — кивнул я.
— Знаете? А куда же мне вас девать? К себе пустить не могу. Нехорошо мне чужого держать.
— Что же, я пойду. Спасибо и за то, что подвезли.
— Вот те на, «пойду»! — недовольно буркнул селянин. — Куда вы пойдете? Еще схватят. Идите в хату, пока никто не заметил. На одну ночь — уж так и быть.
Но вместо одной ночи прожил я у этого понурого человека около месяца — и за это время привык к тому, что после обычных: «Нельзя, пане», «Не могу, пане», — делалось все наоборот. И когда я однажды осмелился заговорить с хозяином о моем решении попытать снова счастья и перейти границу, он всплеснул руками:
— И не думайте, пане! То неможно. Упаси вас бог!
Но в одну вьюжную ночь он сам разбудил меня и сказал:
— Собирайтесь.
— Куда? — удивился я.
— Как это куда? Домой, в Ужгород…
Он вел меня сначала полем, потом по глубокому оврагу. Ветер носил по насту вихри колючего снега, и сухие снежинки шуршали и скреблись, словно мыши под полом.
В заснеженных кустах мы остановились и прислушались. Впереди тихо звенела вода.
— Прямо через ручей, пане, — шепнул хозяин. — Тут проволоки нет и стражи не будет.
Меня охватило сомнение, но размышлять было некогда. Я пожал руку своему бескорыстному проводнику и двинулся вперед.
Дно в ручье было каменистое. Вода достигала мне выше колен. Тело обжигало холодом. Я ступал осторожно, чтобы никто не услышал плеска воды.
За ручьем опять было поле. Снежные вихри кружились над ним, рассыпались и возникали снова. Промокшие полы моей одежды обледенели, и от движения льдинки ломались и звенели. Я шел не останавливаясь, сначала полем, потом ощутил под ногами дорогу. И хотя я сознавал теперь, что граница осталась позади, а впереди Ужгород, встреча с Ружаной и Ильком, на душе было смутно и тоскливо.
В ту же ночь на маленькой железнодорожной станции я увидел первые надписи на венгерском языке и первых хортиевских полицейских.
49
Седьмой час ожидая своей очереди, я сижу в длинном коридоре ужгородского полицейского управления. Особой повесткой вызвали меня сюда для дачи показаний так называемой «комиссии по оправданию». Это не имело никакого отношения к моему переходу границы. О нем знали только трое: я, тот селянин, который помог мне ее перейти, и Ружана.
Время от времени открывается какая-нибудь из выкрашенных в стальной цвет одностворчатых дверей и резкий голос выкрикивает новую фамилию. Десятки полных ужаса взглядов провожают вызванного до открывшейся двери. Дверь захлопывается, щелкнув автоматическим замком, и кажется, что по коридору проносится вздох.
Вечереет. Люди томятся на скамьях, напоминающих откидные вагонные сиденья; иные стоят, прислонившись к стенам, молчат и прислушиваются.
Вдруг в одной из дальних комнат раздается приглушенный крик, и от него замирает сердце. Крик повторяется снова и снова. И вот уже полицейские волокут под руки через весь коридор очередную жертву. На плитчатом полу остаются пятна крови, их затирает мокрой тряпкой идущий следом полицейский служитель.
За то время, что я сижу здесь, по коридору проволокли одиннадцать человек. Нетрудно догадаться, что это делается для устрашения нас, вызванных на проверку в «комиссию оправдания».
Ближайшая ко мне дверь распахивается. Из комнаты выходит юноша, почти мальчик, в глазах его застыл ужас, бледные губы дрожат. Ни на кого не глядя, он быстро проходит к лестнице, и тотчас же слышится:
— Белинец!
Я вхожу в освещенную ярким электрическим светом комнату. Длинный стол как бы делит ее на две части, оставляя у стены узкий проход. По ту сторону заваленного папками стола сидят трое в штатском платье. Четвертый, впустивший меня полицейский чин, усевшись сбоку за маленький столик, принимается размазывать по плоской войлочной подушке краску.
— Белинец? — спрашивает, не глядя на меня, занимающийся раскладкой бумаг скуластый брюнет с напомаженными и зачесанными на пробор волосами.
— Да, Иван Белинец, — подтверждаю я.
