Борис Изюмский - Алые погоны

— В этот понедельник, — живо начал он, — я в третьем взводе уважаемого командира роты товарища Русанова вызвал на уроке отвечать четырех суворовцев. Все они заявили: «Мы вчера работали по благоустройству города и не подготовились».

«Позвольте, — говорю я, — разве трудящиеся города после воскресника получают выходные дни?»

И, естественно, поставил четыре единицы. Как же реагировал на это коммунист Русанов?

Русанов умоляюще посмотрел на Веденкина, задвигал губами, будто прополаскивал рот, но историк непримиримо продолжал:

— Он мне сказал: «Все-таки какой вы черствый человек, Виктор Николаевич! Вы ведь тоже были молоды». — Был! — горячо воскликнул Веденкин, и все улыбнулись. — Но комсомол уже в те годы воспитал во мне чувство ответственности. Разве «золотое детство», — шагнул Виктор Николаевич к Русанову, словно спрашивая только у него, — означает бездумность, барчуковство? Почему мы в семнадцать лет уже были кормильцами семьи, знали, что должны делать, а некоторые наши суворовцы такого же возраста беспечно ждут приказания свыше — «приступить к самоподготовке»? О них побеспокоятся… О них подумают… Я в шестнадцать лет работал грузчиком, а вечерами бегал в школу для взрослых. Почему же некоторые наши суворовцы не умеют отвечать за свои поступки, не умеют отказываться от удовольствий, отдыха, когда этого требует долг? Это не аскетизм, а чувство ответственности и, если хотите, вопрос чрезвычайно принципиальный.

Веденкин, садясь на место, подумал о подполковнике Русанове: «Не очень ли я старика задел?» — у того было обиженное лицо.

Будто прочитав мысли Виктора Николаевича, слова попросил генерал Полуэктов. Он не признавал усвоенного некоторыми начальниками правила говорить обязательно в заключение, чтобы похвалить удачные выступления и снисходительно исправить неточности.

— Я вот слушал коммуниста Веденкина и думал: не воспримет ли товарищ Русанов эту справедливую критику как посягательство на авторитет подполковника и командира роты? Думаю, нет. Русанов, молодой коммунист, конечно, прислушается к голосу товарищей и, я надеюсь, научится, наконец, отличать убеждения от уговаривания. Твердость партийная нужна, товарищ Русанов! — Полуэктов посмотрел на подполковника. Русанов ответил таким взглядом, как будто говорил: «Так я же стараюсь, а вы все просто решили избить меня».

Генерал нахмурился. Оказывается, щадить было нельзя, и он жестко сказал:

— Как разрешите оценить, например, такой ваш поступок, товарищ Русанов? Я наказал вашего суворовца Снопкова за повторное нарушение формы одежды, а вы, желая быть «добрым», разрешили провинившемуся прийти ко мне, начальнику училища, просить прощения и сказать, что он осознал ошибку. У нас военное учебное заведение или институт благородных девиц? И с каких это пор вы стали учить их вымаливать прощение?

Генерал помолчал и уже мягче сказал:

— Слов нет, «капральский тон», когда не говорят, а рявкают, принцип «тот прав, у кого больше прав» вредны. Но следует помнить: кто стремится разрешить каждую педагогическую задачу во что бы то ни стало компромиссно, обходя острые углы, не проявляя решительности и смелости, тот, как правило, обречен на провал: жизнь скоро вразумит его, а педагогика, — генерал хитро прищурился, — в которой я, правда, слабоват, но уже начинаю кое-что понимать, припасет какую-нибудь коварную шутку.

Когда выступил Русанов, вид у него был расстроенный, несколько взъерошенный. Прежде чем заговорить, он долго приглаживал седой хохолок на макушке. С прикрытыми веками и откинутой назад головой он был похож на большую птицу, пьющую воду. Вначале Русанов сокрушенно мямлил что-то оправдательное, но вдруг решительно выпрямился, быстро потер лоб и, видимо ожесточась против самого себя, сказал:

— Порочную линию моего отношения к подчиненным придется пересмотреть!

Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты возвращались с собрания домой оживленной группой. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, офицеры стали прощаться у сквера.

Боканов не спеша пошел по широкой улице. Дремали ночные сторожа в полушубках. Репродуктор доносил нежные звуки скрипки. На окраине города пылало, как от зарева, небо над заводом.

Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым морозным воздухом в грудь вливалась огромная, свежая сила. Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось взяться за работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.

Как воспитатель Боканов понимал: одного вот такого Гешу труднее переделать, чем трех Артемов. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как в свое время недостатки Артема. Внешне они были прикрыты у Геннадия несколько надменной благовоспитанностью. Да и находился он в том юношеском возрасте, когда не терпят прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает «подход», «обработку», всей душой презирают длинные нотации. Действовать следовало очень тонко, обдуманно и начинать, пожалуй, с разведки.

Сергей Павлович попросил библиотекаря Марию Семеновну как бы «случайно» дать Пашкову книгу Макаренко «Флаги на башнях». Боканову казалось, что один из героев книги, Игорь Чернявин, походил на Геннадия.

Затем Боканов написал генералу Пашкову обо всем, что произошло с его сыном, и закончил письмо словами: «Прошу извинить нарушение субординации, но Геннадий нам одинаково дорог, и это дает мне право обратиться к вам не как к генералу. Не снимая вины с себя, скажу прямо: вы, как отец, виноваты во многом.

Но сейчас нам следует прежде всего решить, каким образом лучше и быстрее исправить допущенные нами ошибки.

Считаю, что ваш приезд в училище может принести большую пользу, но он желателен не раньше, чем через месяц: этот срок понадобится мне для некоторой подготовки».

Разговаривая с Гербовым наедине, капитан Боканов требовательно спрашивал его:

— Ты думаешь, исключили Пашкова из комсомола — и можно руки умыть? Разве ты не понимаешь, что наша партия и комсомол — великие воспитатели? Ты вникни в это слово — воспитатели!

— Да ведь противно с ним возиться! Что он, маленький? — непримиримо хмурился Гербов.

Боканов не удивился, услышав такое мнение. Даже среди некоторой части офицеров училища были сторонники «решительной очистки комсомола». Этими разговорами они прикрывали свою беспомощность, а порой бездеятельность.

— Ты, Семен, руководитель молодежи и не вправе так смотреть на дело! — горячо убеждал Боканов. — У Геннадия есть и положительные качества, ты сам их прекрасно знаешь! Ему надо помочь.

— Да у него ведь характер какой! Разве такого перевоспитаешь? — вспомнив что-то, опять обозлился Гербов.

«Как объяснить этому юному воспитателю, завтрашнему военному педагогу, — думал Боканов, — как внушить ему, что, став офицером, он начнет работать над характером каждого своего подчиненного? Как объяснить ему, что мы преобразуем не только лицо своей страны, превращая пустыни в сады, но и вмешиваемся в движение характеров, изменяем их?»

Усадив Семена, Боканов долго, не торопясь, объясняет ему, — стараясь подобрать слова попроще, примеры поубедительней, — объясняет основы самой мудрой и гуманной педагогики в мире, с ее тысячи раз оправдавшейся терпеливостью.

Боканов пришел в училище, когда все еще спали. Через полчаса первую роту подняли по тревоге: предстояло совершить марш-бросок до села Красного.

Как только раздался будоражащий звук трубы, ребята, еще сонные, еще плохо понимающие, что произошло, первым делом ухватились за сапоги и одежду. Оделись мгновенно. Карабин через плечо, лыжи на ноги — и в поход. Шли быстро, напористо.

Ударил небольшой морозец. Снег на полях лежал плотной массой, передним приходилось прокладывать лыжни.

На рассвете Боканов, будто случайно, очутился рядом с Геннадием. Едва виднелись впереди Володя и Семен. Они шли в сторожевом дозоре. Где-то позади, в ложбине, пыхтел и отдувался Павлик Снопков: перебираясь через степную речку, он умудрился провалиться, подмочить лыжи и теперь счищал ледяной нарост.

Поровнявшись с Геннадием, Боканов задорно спросил:

— Не устал?

— Никак нет, еще столько можно!

Свитер ловко облегал тело Геннадия, шапка немного съехала на влажный лоб.

— Шире шаг! — командует офицер.

Они пошли рядом, перебрасываясь отрывистыми фразами. Проворно мелькали палки, лыжи стремительно скользили по снежному насту.

Интуитивно, каким-то особым чутьем, присущим педагогу, Сергей Павлович почувствовал, что сейчас с Геннадием можно говорить о главном просто и сердечно. Под влиянием чудесного утра, от нахлынувшего в беге ощущения силы, молодости, ловкости у Геннадия доверчиво распахнулся душевный мир.