Борис Левин - Юноша
— Это мать Миши? — спросила Нина.
— Да, — ответил Александр. И, точно вспомнив что-то нехорошее, поморщился. — Неприятный паренек.
Нина заметила с некоторой нерешительностью, что в Михаиле есть передовые тенденции и отсталые. Она думала, что поездка на КВЖД поможет ему выровняться.
— Усилит в нем передовые тенденции.
— Отсталые и передовые тенденции! — внезапно взволнованно перебил Праскухин. — Это неопределенно. Так нельзя говорить о человеке. Это так же пусто, как выражение «добрый малый», «симпатичный парень», — сказал он жестко.
Человек не состоит из двух половинок. Это в стариннейшие времена в поисках точного определения натуры человека применяли термин «полуангел, полузверь». Не зря подлинный марксизм так высмеял это школьническое деление. Человека нужно брать в соотношении с тем, что называется «эпохой»… Двадцать пять лет тому назад, на фоне иных исторических декораций, в Мише проступило бы то, что Нина называет «передовыми тенденциями». Такие неудовлетворенные романтики, пессимистические юнцы будоражили болото чеховской России. Они зарождали неопределенные стремления «ко всему прекрасному» в сердцах унылых провинциальных мечтателей. Но теперь, беспомощные, запоздалые, они сами превратились в ту самую провинциальную рутину, против которой когда-то восставали.
— И это именно тогда, Нина, когда у нас в стране навсегда исчезла эта самая унылая российская провинция. У нас в стране ее больше не существует. Нету ее… Вас еще трогает неустроенность, искания Миши. А я не сомневаюсь, — продолжал Праскухин, — что если он случайно не сломает себе шею в мушкетерский свой период, то к сорока годам это будет, если можно так выразиться, прекрасный «домашний хозяин», в гусарской пижаме и мягких туфлях. Это он солидно начнет попридерживать молодежь от излишней горячности, мечтаний и «непорядочности». На холстах его появятся академически выписанные натюрморты и пейзажи с лунным светом. Он бы, пожалуй, и сейчас начал развиваться именно в эту сторону, если бы его не контузило то, что принято называть «роковая любовь», — выговорил Праскухин мрачно-хрипло, передразнивая кого-то. — Именно это-то обстоятельство и задерживает период возрастной кори, быть может… кто его знает? — усомнился Александр, — даже толкнет на какой-нибудь «героический» подвиг. Однако же это совсем, совсем не изменит дела.
Праскухин немного помолчал, закурил и рассказал Нине об одном молодом человеке, который, претендуя на свою совершенно самостоятельную передовую линию в политике, а также на интимную близость к западноевропейской культуре, в пылу оппозиционной декламации позволил себе назвать провинциалом человека, который в течение всей своей жизни шел во главе революционного движения мира. Он позволил себе сказать это о человеке, чье имя кровью пишется на стенах в капиталистических тюрьмах, чьи гениальнейшие, насыщенные революционным динамитом труды переведены на все языки мира. Про того, чье имя сияет в веках наряду с именем Маркса.
— Почему позволил себе это сделать бойкий молодой человек? Видите ли, он надергал во всех трудах вождя такие, по его мнению, «захолустные» выражения, как, например, «почтеннейший» или ироническое «гм, гм». Он позволил себе это потому, что тот носил пиджачок, при встрече первый раскланивался со знакомыми и неизменно был во всей своей революционной жизни связан с товарищем-женой… С удовольствием должен сказать, Нина, что этот молодой человек в ближайшей же схватке партии с оппозицией был бесповоротно и беспощадно выброшен из такой глубоко «провинциальной» организации, как Ве-ка-пе-бе. Некоторое время судьбы его оставались мне неизвестными. Как-то проходя по Сретенке, я невольно залюбовался сделанными с удивительным умением и вкусом воротничками. Грешным делом, я люблю эти штучки[2] и зашел, чтобы прицениться. Каково же было мое удивление!.. Он, видите ли, удачно женился на какой-то предприимчивой Клавдии Николаевне. Она прекрасно ведет это небольшое дело. У них пара прелестных бутузов, дачка за городом и небольшое садовое хозяйство. Видите ли, он только сейчас понял, какая прекрасная вещь природа и как трогательно чувство отцовства, а у жены бездна вкуса и, главное, она — «идеальная мать»… Ну как тут не сказать: «почтеннейший» или «гм, гм»? — И Праскухин с веселым недоумением поднял брови и, как это было ему часто свойственно, неудержимо рассмеялся.
Нина слабо, но все-таки старалась смягчить приговор Праскухина в отношении Миши.
— Он поехал на КВЖД. Он рискует сейчас жизнью…
— Жизнью, жизнью, — неожиданно грубо перебил Праскухин. — Не такая уж это заслуга, как обычно принято считать. Вот именно у него это — риск. Эстрада для подвигов. Мушкетер в шляпе с пером, — произнес он презрительно. — Это наш враг, Нина! Вы привыкли думать, что все старое выступает или прямо как золотопогонник с нагайкой, или как оголтелый рвач Фитингоф. А это неверно. Силы старого многообразны, замаскированы и, что опасней всего, нередко имеют симпатичное обличив. Задушевность. Искренность. Чувствительность. Пламенная влюбленность. Блестки так называемой подлинной художественности. Нам приходится вооружаться не только против золотопогонников, но и против сладких диккенсовских сказочек. Против легенд о гадком утенке, превратившемся в гордого лебедя. Против Золушек, награждаемых бриллиантовой туфелькой. Против рождественских малюток, отогреваемых господином в лисьей шубе… Много еще, Нина, очень много, против чего идет большевик. — И Праскухин с тем же выражением, которое вначале показалось Нине грубым, твердо взглянул ей прямо в глаза. — Вот и Миша — «неказистый петушок». Помните, как вы нежно называли его? Вам нравилось подогревать в себе бесплодную нежность, платоническую доброту и жалостливость. И Мише было приятно нежиться и размягчаться в этой теплой, домашней ванночке… Хотя даже по самому по-буржуазному чертовски обидно быть этаким «неказистым петушком», — добавил он, усмехнувшись. — От этого вам нужно, Нина, уходить дальше и дальше. За этим теплым туманом вам так легко сохранять покровительственную позицию к Мише. «Все понимать и все прощать». И его жажду личного успеха, прикрытую якобы борьбой за настоящее искусство, и его пренебрежительное отношение к оценке масс, Прикрытое старинной песенкой «о непонятном художнике», и его якобы героический поход на КВЖД, прикрывающий обычное гимназическое мушкетерство, и даже его «безмерную» любовь склонны были вы понять, не учитывая того, что такие исступленно-патологические размеры она и принимает у людей, мир которых не выходит за пределы их собственного пиджачного костюма. Гадкие утята… К черту их! Они опасны нам и когда еще не превратились в гордых лебедей. Они взывают к нашей жалости. Они опасны и тогда, когда, наконец, достигают долгожданного блестящего оперения. О, они умеют тогда клевать, Нина! Безжалостно клевать! Так, как не мешало бы поучиться иной раз клевать и многим из нас.
— Я не знаю, почему, — призналась Нина, — у меня к Мише долго удерживалась какая-то необъяснимая снисходительность.
— Это не зря, — задумчиво заметил Праскухин, отгоняя рукой дым папиросы. — Это ваше давнее, давнее прошлое. Это то, от чего вы ушли. Уходить надо быстрей и решительней. И преодолевать, преодолевать в себе желание оглянуться назад… Только не обижайтесь, милая Нина, — прибавил он ласково.
— Я не обижаюсь. Я совсем не обижаюсь, — медленно сказала Нина. — Во мне много еще изъянов… Но я в жизни встречала так много уродов, так много хронят, что это немного — как бы вам это сказать? — угнетало меня. Но это прошло. Это проходит с каждым днем, — добавила она серьезно. — Я это чувствую как радостное выздоровление… А вы мне кажетесь просто… ю-у-но-шей, — произнесла она, подпрыгивая на автомобильном сиденье и растягивая слово «юношей». — Нет, серьезно, вы самый молодой из всех людей, которых я встречала. Я о многом передумала, Александр.
После этого разговора Нине особенно невыносимо сделалось жить на площадке и не участвовать конкретно в строительстве. «Словно дачница». Правда, она в отпуске и готовится к экзаменам, но всё равно — совестно.
И когда «Книга — массам!» необходимо было выделить девять коммунистов в помощь сельским ячейкам, Нина, не колеблясь, поехала добровольцем. Она могла и не поехать. Нина не состояла на учете коммунистов «Книга — массам!» Она временно жила на площадке. Но Нина знала, как трудно строительству расставаться с работником-коммунистом даже на короткое время, и поэтому, не колеблясь, поехала, совершенно не думая о том, узнают ли об этом в Москве и как отнесется к этому Праскухин. Она просто иначе не могла поступить, так, как если б у нее не было другого выбора.
Когда Нина, уже в кожаной куртке Праскухина, на грузовике, вместе с другими восемью коммунистами, все дальше и дальше отдалялась от стройки, она с необычайной остротой, хотя и мельком, ощутила, насколько она изменилась. Раньше она боролась с ветряными мельницами — с лицемерием Владыкина, с приспособленчеством Фитингофа. Это все частности. Булавочные уколы. Мушиные точки на полотне огромной и решающей все борьбы. От исхода борьбы здесь неизбежно будут заживать и все эти царапины на теле нашей великой молодой страны. Да, Нина была честна и добросовестна в своем отвращении к Синеоковым, Владыкиным и Фитингофам. И все-таки реальный удар этим людям наносят не комнатные правдолюбцы, а такие «бодрячки», «чиновники», как Праскухин. Их тысячи, их миллионы этих «чиновников», этих «узких практиков». Они и в сельсоветах, они и в шахте, и в школе пилотов, и на скупо-сбытопункте, и в Совнаркоме. Они ведут всю страну за собой к решительным сражениям. Прежняя Нина, которая со слезами искреннего негодования, сидя на диване вместе с Мишей, клеймила «всех этих» приспособленцев, рвачей и подхалимов, все дальше и дальше уплывала от нее и казалась бессильной маленькой девочкой с лопаткой-копалкой в саду.
