Юрий Збанацкий - Красная роса
Вместе с Червонным казачеством Поликарп оказался на территории братской России…
«Наше формирование «Червонное казачество Украины» на глазах разрасталось и набиралось сил. Из Харькова в Киев прибыл боевой полк, а уж за год он вырос в бригаду, вскоре стал кавалерийской дивизией, а там и корпусом. С кем только не скрещивали мы свои сабли: с гайдамаками и кайзеровцами, петлюровцами и деникинцами, врангелевцами и пилсудчиками. «На Дону и в Замостье тлеют белые кости…» Рука у меня была твердая, закалена «американкой»… «Помнят все атаманы, помнят польские паны…» Но паны — бестии хитрые. Пан дома сидит или в штабе каком заправляет, обманутых хлопов под удар посылает. Схватили как-то «языка», думали, пан, а он — «естем из пшедместья краковского, естем работничек…». Обманутый пролетарий! На пана гнешь спину в своем предместье, тебя эксплуатируют, доят, как козу, а ты с саблей вылез, против кого вылез? Против червонцев? Против конницы самого Буденного?
Да, да, что-то, кажется, я тут расхвастался. Получается, что тлеют только панские кости, а наши собственные? Наши косточки тоже трещали под сабельными ударами, потому что эти краковские и варшавские «работнички» тоже не лыком шиты, тоже мускулатуру имели, в головы им вдолбили великопольскую идею «от можа и до можа…». Одного моря им мало, подавай им еще и чужое, наше Черное засинело им заманчиво. Поэтому и запомнилось мне на всю жизнь Замостье, бои на Золотой Липе и крутом Сане.
Командовали мы с Павлусем уже эскадронами, доросли до звания красных командиров, хотя и не проходили специальных училищ и академий. Нашими учителями были Примаков и Буденный, Данило Самусь и Дмитро Жлоба. Экзаменовали нас и петлюровские, и деникинские, и даже заграничные мастера сабельных турниров. Нелегкими были эти экзамены.
Снится мне и до сих пор последний бой с преобладающими силами вражеской конницы. Она выкатилась неожиданно из залива небольшой болотистой реки, вспыхнули на саблях лучи утреннего солнца. Не раздумывая, Павлусь бросился со своим эскадроном в атаку. Мой стоял в засаде на опушке. Павлусь знал, что в нужный момент я стану рядом. И я не замедлил пробиться ему на выручку. Уверен был, что выручил бы друга, развеял опасность, если бы в последнюю минуту не произошло непоправимое — споткнулся под комэском конь, упал на колени. И в этот миг блеснули вражеские сабли над головой Павлуся…
Закружились перед моими глазами зеленые и желтые круги, уже не помню, как оказался на том месте, моя сабля свистела направо и налево, но от горя я потерял чувство реальности и был за это наказан беспощадно — жгучая молния ударила меня в глаз, еще запомнил, как откинулся в сторону, видимо, это и спасло от повторного смертельного удара, ощутил, как треснула кость левой ноги, зажатая беспощадным стременем, а после этого погрузился в беспросветную тьму…
«На Дону и в Замостье.. » Эх, Замостье, Замостье, Дон ты наш тихий, земля наша родная. Не только панские и атаманские кости схоронила ты навечно, лежат в тебе и благородные останки бесстрашных рыцарей революции, беззаветных ее солдат, известных и безымянных героев!»
Склоняюсь над прочитанной страницей, не решаюсь перелистать ее. Перед взором промелькнули мои собственные боевые пути в недавней войне, мысленно склоняю голову перед доблестью тех, кто прошел все пути-дороги боевые и через Дон, и через Замостье… Из задумчивости вывел шум мотора — определил на слух: «Запорожец». Похоже было, вернулась Оленка. Медленно перевернул страницу.
«Закончилась война. Для меня раньше срока. Но из госпиталя вышел уже тогда, когда мои друзья-конники вернулись к мирным хатам. Долго мне правили кость в ноге, но так до конца и не вправили — хромаю до сих пор. Старались отремонтировать и задетый кончиком сабли глаз — тоже ничего не получилось. Вставили стеклянный, пусть и незрячий, но похожий на человеческий. Вернулся в родной Киев. И конечно же сразу зашел на квартиру к Верочке. Опасался, даже был уверен, что не застану ее. Но она жила именно здесь, вместе с маленькой Оленкой, черноглазой непоседой, такой похожей и вместе с тем непохожей на моего незабываемого боевого друга Павлуся…»
У меня перехватило дыхание. До последней фразы я почему-то даже не подозревал, к какому финалу идет рассказ Поликарпа. Теперь понял, почему Оленка подчеркнула именно эти места красной чертой. Для нее они были самыми дорогими.
Оставалась в рукописи последняя страница. Но ее уже можно было не читать — понятно и так, что Поликарп — не родной отец, а отчим Оленке. Но все же я прочитал эту концовку. И наткнулся еще на одну неожиданность.
«Верочку трудно было узнать. Если бы случайно встретил ее на улице, прошел бы мимо. Куда девалась ее красота, живой блеск добрых глаз? Их выпила тяжелая болезнь, их высушило беспросветное горе.
— О Поликарп! — встретила она меня как брата. — Самый родной мой друг!
И я стал ей братом, самым родным человеком, так как роднее меня у нее не было никого во всем мире. Мы не поженились, но Оленка, дочь Павлуся и Верочки, стала моим единственным ребенком.
Вскоре Верочка ушла от нас навсегда. Наша Верочка, Вера, Виринея… Мы с Оленкой остались жить.
И для того, чтобы эта жизнь была бесконечной, я завтра иду на фронт».
Рукопись неожиданно оборвалась. Я хотел еще слушать Поликарпа, быть с ним до конца…
Именно в это время тихо вошла Оленка.
— Что скажешь, Пуговица? Были люди, правда же?
— Были… — глухо откликаюсь я.
Оленка взяла из моих рук тетрадь.
— Самая святая для меня реликвия. Поликарп — мой идеал.
— Он погиб?
— Во время обороны Киева. Возле Виты Почтовой. Ты не думай, я его одного не отпустила. Мы вместе пошли в ополчение. О, Поликарп там скоро стал душой и организатором! Это он одним из первых научил ополченцев подниматься в атаки. Хромой, одноглазый, похожий на своего любимца Гайавату, он был олицетворением святой мести… В одной из атак он погиб… А я пошла дальше… Через все фронты… К победе!..
Я молчал. У меня не хватало слов. Был весь в плену высоких дум, выразить словами которые было невозможно. Смотрел на Оленку и искал в ней давно забытые черты, сохранившиеся у нее со школьных лет, которые со временем расцвели, стали чертами человека, гордо и величаво шагающего по жизни.
— Поликарп формально мне даже не отчим, но был и остался человеком роднее самого родного, верным наставником и учителем, наука его осталась со мной на всю жизнь. Стараюсь быть хоть немного похожей на него. Не знаю, удалось ли это мне, но в одном мы сошлись — Поликарп на всю жизнь остался верным своей любви к Верочке, а я к Панычу…
Оленка улыбнулась, затем рассмеялась вслух, молодо и беззаботно, и в этот миг я узнал в ней ту далекую, бывшую Оленку из пятого «Б» класса…
По обе стороны Тали
Во второй половине июня солнце пробуждается раньше всего живого на планете. Еще деревья дремлют в безмятежной расслабленности, ветер спит, птички лениво потягиваются, расправляют затекшие лапки и крылья, зверь настороженно безмолвствует, жалея оставлять нагретую за ночь постель, а о людях и говорить нечего. Кто не знает, как сладок и глубок утренний сон, который овладевает человеком где-то после третьих петухов.
Спит уставшее человечество на полном законном основании, и только солнце просыпается ровно без пятнадцати пять, бесцеремонно заглядывает во все уголки и закутки, смотрит на безответственных сонь и смеется, смеется-заливается так по-отечески, так по-матерински, так тепло и ласково, как может смеяться только оно единственное…
Во второй половине июня выпадает, правда, несколько праздничных дней, собственно, ночей, которые определенная категория человечества проводит в бессоннице.
Выпускная школьная бессонная ночь — праздник среди самых радостных, самых романтичных, самых незабываемых праздников…
Так уж получилось, что выпадает это событие на время, когда лето на осень заворачивает. Ночь самая короткая, а песня самая длинная, так как это юная песня, песня прощания человека с детством, со сладкой зависимостью от отца-матери, от ученичества, так как это встреча с волей-волюшкой девичьей, с молодецкой независимостью. Прощай, сладкая колыбель, прощай, теплое гнездышко, прощай, школа наша, прощайте, дни незабываемые, неповторимые.
Всю ночь колобродит школьная молодежь, хороводит по городам и селам, распугивает покой на улицах, будит сонные поля, тревожит мечтающие реки, бросает вызов притухшему небу, будоражит своими чарами-мечтаниями солнце.
— Эй вы, песни-думы школьные, эй вы, дни весенние неповторимые, молодость быстротечная! Как радостно тебя встречать, как тяжело прощаться-провожать…
— Здравствуй, солнце! Добрый день, солнце! — приветствуют его на разных, но одинаково звонких и одинаково певучих, одинаково прекрасных и любимейших языках.
